Страница 32 из 71
Дунька говорил все тише и бессвязней, а под конец голос его совсем прервался, лишь шевелились толстые губы. Он попятился, выставил вперед руки.
— Да ты что? Ошалел, что ли? Тю…
Дуньку испугал вид Васька, у которого перекосилось лицо, пальцы сжались в кулаки. Стремительным прыжком Васек схватил Дуньку левой рукой за грудки, подтянул к себе так, что затрещал гнилой немецкий френч.
— Врешь, что взяли?!
Дунька захлопал ладошками по руке Васька, всполошно закричал:
— Пусти же! Порвешь! Люди добрые, ратуйте! Ой, господи!
— Хватит вам! — раздраженно прикрикнул с нар Степан, не вникая в суть скандала. — Нашли время…
Васек, тяжело дыша, разжал побелевшие пальцы. Дунька отскочил, одернул френч, подвигал плечами.
— Пристал хуже репья. Вот снять с тебя френч — тода узнаешь. Говорю, взяли, так зачем за грудки трясти? Вместе мы шли. Я свои обрезки незаметно выбросил, а у него набитые, никуда не денешься. Пайку шустеры сожрали, а самого вот…
Васек не слушал больше. Он повернулся и, будто пришибленный, побрел из комнаты.
Дунька торжествовал.
— Спеси много. Истинный господь. Ух, сколько спеси! Не знает того, что смирение поборает гордыню, аки Давид Галиафа.
…Утро, знобкое, пересыпанное мелким дождем и окутанное липким туманом, принесло новые испытания.
Началось это утро по-обычному. Пленные съели свои жалкие пайки вприхлебку с водой и вышли на построение.
Унтер и Антон прошли два раза по рядам.
— Четыреста пятьдесят три, — сказал Антон.
— Да, и плюс девять. Прибавим их пока сюда.
— Тогда выходит — четыреста шестьдесят два, господин унтер-офицер.
Они погасили фонарики. Это означало— все правильно. Сейчас конвоиры встанут на свои места, Антон с подчеркнутой деловитостью пробежит вперед, чтобы занять место рядом с начальником конвоя, откроются ворота, и колонна извилистой дорогой побредет в темноте.
Так бывает изо дня в день.
Но на этот раз ворота не открылись. Колонна, стронувшись с места, уперлась в них, остановилась. Впрочем, это не вызвало удивления. Стоять, так стоять. Даже лучше…
В обычной обстановке людям почти всегда не хватает времени. Они спешат, дорожа каждой минутой. Здесь же времени было больше, чем следует. Оно превратилось в союзника врага. И как с врагом, с ним приходилось бороться, обманывать его, всячески увертываться…
— Лихт![41]
В голосе унтера больше обычного звенели металлом властные ноты.
На сторожевой вышке включили прожектор. Его лучи тонкими стальными спицами вонзились в мокрые хлопья тумана.
— Нале-во!
Раз требует — пленные повернулись. И, конечно, этот поворот лишь очень отдаленно напоминал армейскую четкость. Пленные стояли ко всему безразличные. Но уже через секунду вся колонна вздрогнула, как единый организм. Тяжкий вздох ужаса, родившись в первых рядах, волною прокатился по колонне и замер. Наступила такая тишина, что стало слышно, как шуршит и булькает дождь.
Косые лучи прожектора, буравя темноту, тупо упирались в мокрый склон у проволоки. Туда же, как в фокус, сошлись безмолвные взгляды пленных. Там на мокро поблескивающей каменной осыпи лежали девять товарищей. Лежали стройным рядом, один к одному. На груди у каждого — квадрат фанеры с черной надписью: «За саботаж!»
Скрип ворог напомнил тоскливый визг собаки. Еще холодней становится на душе.
Убитые лежали ногами к дороге. Васек еще издали вглядывается в них. Сердце его то на мгновение замрет, то задрожит, заколотится…
С ближнего края — заросший рыжей щетиной скелет с полуоткрытыми глазами в ямах глазниц. По лицу убитого видно, что смерть он встретил без страха. А у соседа застыло на лице недоумение. Кажется, и теперь он хочет спросить: «За что?» Да это же он, седой старик! Ему Васек подарил подметки…
Пальцы Васька судорожно впиваются в руку Степана, горячий туман застилает глаза. Он спотыкается, наскакивает грудью на идущего впереди пленного.
Унтер не спеша заходит в изголовье убитых. Распахнув плащ и отставив тонкую ногу, он достает портсигар, закуривает. Сегодня Штарке не произносит назидательных слов. Он понял (ведь не даром работал учителем), что пример наглядности оказался убедительней всяких слов.
Зажав в руках пилотки, пленные проходят мимо товарищей.
Накануне нового года выпал снег. Будто для большего удивления, пошел он тайком, ночью, и когда город проснулся, снег пухлым слоем скрыл серые унылые скалы, лег на крыши строений, кирпичные стены. Крупные снежинки липли на ветви деревьев, кружась, мирно опускались на шляпы и плечи прохожих. Даже нахохленные чайки сидели присыпанные, как мукой, снегом.
Еще не рассветало как следует, а напитанный свежестью воздух взбудоражили звонкие голоса. Детвора в цветастых свитерах и вязаных шапках с развевающимися концами шарфов лихо скользила на лыжах по склонам гор, падала, хохотала. К вечеру к детям присоединились взрослые. Даже почтенные старики и старушки, приветствуя зиму, встали на лыжи.
В сумерки, до наступления указанного немцами срока затемнения окон, в домах норвежцев были видны елки. Инга приладила елку к дверям балкона. Зеленая, пушистая, она заманчиво мигала разноцветными точками огоньков, блестела мишурой. Среди украшений у самого стекла качалась пятиконечная звездочка.
— Для нас специально… — говорили пленные. Толпясь под бараком, они не отводили от елки глаз. Одни, подавив тяжелым вздохом боль в сердце, уходили, их место занимали новые. Зачарованно смотрели до тех пор, пока на дверь и окна не опускались плотные шторы.
Снег выпадал, таял и снова выпадал. Вот и теперь крупные снежинки, подгоняемые ветром, искрами гаснут в гребнях выкатывающихся из белесой глуби волн.
Степан, запахивая плотнее шинель, идет берегом. Он вспоминает, какое сегодня число. Одиннадцатое? Должно быть… Прошлый год в это время Степан находился под Таганрогом. Бились там около двух месяцев, но города так и не взяли.
Новый год встретили в плоской саманной избенке, одну из стен которой еще до их вселения разворотило снарядом. Пробоину забили соломой, завесили плащ-палаткой. Удалось растопить полуразвалившуюся лежанку. Стало не очень холодно и, если бы не едучий дым, почти уютно. В полночь уселись по-турецки на застланный соломой глиняный пол и подняли тост за лучшее в жизни. А лучшим каждый считал победу. От души желали друг другу встретить следующий новый год дома. Дома…
Степан прибавляет шаг, воровски озирается. Ему обязательно надо проскочить в район цементного склада. Там где-то должен быть его знакомый вахтман Пауль Буш, там и норвежцы…
По вечерам Степан слышит, как пленные пытаются понять по слухам, что происходит на фронтах. А случи самые противоречивые. Одному мастер сказал, что Сталинград давным-давно взят, и немцы уже окружают Москву. Второй, объясняясь с норвежцем на пальцах, понял все наоборот — русские давным-давно отогнали немцев от Сталинграда. А Дунька вчера заявил на всю комнату:
— Радуйтесь, братцы. Благодарите бога. Война на исходе.
— Как же это?
— А вот как!.. Сталин отрекся от коммунизма, крест на себя повесил. Теперь в Расеи все на старый лад обернется. Вера, значит, и собственность…
Васек все дни после расстрела «саботажников» был вялым и мрачным. Даже со Степаном он почти не разговаривал. Буркнет что-нибудь, не поднимая глаз. Но вчера Васек захохотал.
— На большее, Дунька, у тебя ума не хватило? Дураков ищешь?
— А чего мне искать? — обиделся Дунька. — Не сам же придумал. Вахман сказывал, толстый поляк… Шишкой едной его зовут. Вот истинный крест! Да оно так и должно… Как же еще? Без креста Расеи погибель.
Вот поэтому и торопится Степан. Правда нужна не только ему, а всем. Правда — оружие. И это оружие следует во что бы то ни стало добыть. И коммунистов он найдет. Обязательно!
Стройка с каждым днем растет, набирается сил. Немцы лихорадочно спешат. Еще не закончена выборка котлована, а туда по толстым трубам уже плывет под напором воздуха бетон. На берегу, у причальной стенки, все время растет гора доставляемого из Германии в громоздких ящиках оборудования. Ближе к цементному складу поднялись на уровень второго этажа три деревянных конуса — бункера для песка. Песок привозят откуда-то с острова самоходными баржами, и немцы дорожат им так, будто он содержит солидное количество золота. Старенький паровой экскаватор, натужно пыхтя, бережно перегружает песок из барж в бункеры. Отсюда он по узкоколейной железной дороге доставляется вагонетками к бетономешалкам. На расстоянии немногим больше двухсот метров немцы не считают целесообразным применять машины — вагонетки толкают пленные. Ими, как и положено, командует немецкий мастер, которого пленные прозвали Капустой. Низенький, рыхлый, с неустойчивой, будто пьяной походкой и лицом, иссеченным во всех направлениях глубокими морщинами, он впрямь напоминает дряблый, не набравший силы вилок капусты.
41
— Свет!