Страница 23 из 71
— Первый раз?..
— Так первый… — Степан уставился в пол. — Олег Петрович, выпишите нас.
— Почему? — удивился врач. — Не понравилось?
— Не в том дело… Рискуете…
Бросив быстрый взгляд на Степана, Садовников засунул руки в карманы халата.
— А ты что, боишься риска?
— Я? Не знаю… Смотря в чем… Не знаю, в общем… — Степану стало досадно, что говорит он растерянно и нескладно, по-мальчишески.
— А вот когда с норвежцем разговаривал… О Сталинграде спрашивал. Разве не рисковал?
Степан усмехнулся, передернул плечами.
— Какой там риск? На худой конец — отделался бы оплеухами или пинками. И все. Олег Петрович, я ведь понял ваш разговор с комендантом. Если в самом деле он вызовет немецкого врача?
— Вызовет?.. — Садовников задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Нет! Так он, запугивает. Пьяный…
Садовников встал, прошелся по комнате, заглянул в окно и остановился напротив Степана. Засунув опять руки в карманы халата, качнулся с пяток на носки. Степан насторожился, чувствуя, что врач намеревается сказать что-то важное.
— Норвежца того… Людвига больше не встречал?
— Нет. Не нашел…
Садовников снова качнулся (теперь с носков на пятки) и молчал.
— Говорите, Олег Петрович. Не беспокойтесь… Не подведу.
— Слушай, а почему ты мне доверяешь?
— Потому что вижу… Ваше отношение к людям и вообще…
— Интуиция? Так слушай, Степан… Весь лагерь должен знать, что происходит на фронтах. Одно… А второе… Второе более важное… Надо найти среди норвежцев коммуниста. Во что бы то ни стало… От этого зависит многое, даже очень многое… У тебя есть конец нити… Людвиг…
— Понимаю, Олег Петрович! Я постараюсь!.. — Степан восхищенно смотрел на врача. Вот он какой, его земляк! Рук не опускает. А он…
— Минутку! — Садовников слегка нахмурился. Ему не понравилась поспешность, с которой согласился Степан. — Ты подумай, земляк, взвесь все. Я не принуждаю… Опасность большая. Такая же, как там, — Садовников кивнул в сторону моря, — на фронте…
— Вот и хорошо… Понимаете?..
Садовников приподнял руку, требуя молчания.
— Осторожность! Язык на привязи! Терпение! Оплошаешь— сам погибнешь. Смалодушничаешь — других погубишь.
— Не беспокойтесь, Олег Петрович…
У Садовникова нервно дернулись губы.
— Не поддавайся чувствам! Отбрось их! Думай! Вникни!..
Глаза Степана стали влажными.
— Не доверяете?..
— Опять чувства! Нет Людвига, есть другие… Советуйся с Бакумовым. Ко мне не ходи. Когда надо — сам приглашу.
После разговора со Степаном Садовников долго стоял у окна. Интуиция… На нее только и приходится полагаться. На фронте все понятно. Рядом свои, там в окопах — враг. А здесь? Здесь враг всегда рядом, разговариваешь с ним, даже живешь в одной комнате и главное — стараешься не подавать вида, что ненавидишь его…
Да, только теперь становится понятным, как туго приходилось коммунистам-подпольщикам… Интуиция!.. Доверься ей… Можно так влететь… Вот этот, денщик… и его земляк?.. Интуиция подсказывает, что Цыган не из таковских… А земляк, говорят, не скрывает своего предательства. А почему не скрывает? Зачем реклама? По глупости или?.. Ух, черт, голова кругом идет.
Отойдя от окна, Олег Петрович отодвинул одеяло-занавеску, сел на топчан санитара. Где Иван? Куда запропастился? А если бы… Да нет, фантазия!.. Унтер не дурак…
Когда пришел санитар, Садовников сказал:
— Позови-ка этого… Цыгана. Понюхаем еще…
Санитару намерение врача явно не понравилось. Он дошел до порога, постоял там и нерешительно вернулся.
— Ты что?
— Не замайте его, Олег Петрович.
— Испугался?
— Да ни, не то що перелякався. Земляк дюже поганый… А колы так…
— Ладно, Иван… Зови!..
Цыган не заставил себя ждать. С добродушной улыбкой он подошел к столу, за которым сидел Садовников. Иван, приотстав от Цыгана, юркнул в свой угол.
— Слушай, Цыган… — начал Олег Петрович, слегка прикашливая. — Подумали мы тут… Лучше разрезать…
Черное лицо Цыгана слегка дрогнуло и побледнело. Отведя в сторону глаза, он сказал:
— Стоит ли, Олег Петрович… Сами давеча сказали…
— Да нет, лучше разрезать… Иван, приготовь скальпель и все остальное…
Скальпеля не было. Но Иван завозился за одеялом-занавеской, крикнул:
— Сейчас. Олег Петрович…
— Подождите, — попросил Цыган. — Она вроде и плевая операция, а подумать надо… Сразу-то как-то…
— Подумай, — согласился Олег Петрович. — Можешь с земляком посоветоваться.
— Можно и с ним…
— Дружно живете?..
— Ничего…
— Общие интересы?
— Как вам сказать?.. У каждого есть сердце, да закрыто дверцей… Так я подумаю, Олег Петрович… — загадочно улыбнувшись, Цыган вышел.
В сапожной пахло варом, сыромятиной и еще чем-то непонятным Ваську. Сапожник с рябым одутловатым лицом, согнувшись на низеньком табурете с брезентовым сидением, набивал на подошву ботинка подметку. Работал он ловко, как автомат: мгновенно выхватывал изо рта гвоздик, мгновенно ударял по нему молотком и опять выхватывал изо рта гвоздик…
Второй сапожник, много старше первого, но с таким же одутловатым лицом, смолил концы дратвы.
Васек долго стоял посреди комнаты, но сапожники будто не замечали его. Он слегка прикашлянул. Бесполезно. Выждав несколько секунд, Васек прикашлянул еще раз, настойчивей.
— Ну, шо? — сердито обернулся старший, не отпуская концов дратвы.
Васек приподнял правую ногу, шевельнул пальцами, и ботинок ощерился. То же самое он проделал с левым ботинком.
— Есть хотят.
— Ну и шо?
— Подремонтировать бы.
— Мы робим для каморы. Виттиля получай.
Васек знал, как получить в кладовой. Он обращался к морде. Тот фыркнул: «Ха, обуви захотел! Забыл, где находишься? Вот колодки долбленые, желаешь?»
— А если помимо кладовой? — попытал счастья Васек.
— Матэриалу нэма.
Васек достал из кармана куски шланга.
— Такой не подойдет?
— Николы. Сказано, для каморы робим. Вас вон яка орава, а нас, шустэров[30], тильки двое…
Васек с трудом удержался, чтобы не сказать этой толстой морде что-нибудь дерзкое, оскорбительное.
Он направился к двери.
— Подожди! — пробубнил с гвоздями во рту рябой. Положив на верстак молоток, он протянул руку. Васек подал ему «материал». Рябой разогнул его, покрутил так и эдак, выплюнул на ладонь гвозди.
— Подошва куда с добром. Хочешь, чтобы твои ноги были как на печке? — сапожник смотрел снизу вверх на Васька, и тот заметил, что рябинки на его лице сплошь забиты застарелой грязью, Ваську стало неприятно, но он сказал:
— За тем и пришел.
— Оставляй ботинки, а утром принесешь пайку.
— Какую пайку? — недоумевал Васек.
— Обыкновенную. Пайку хлеба. А ты думал, так, даром? Даром, брат, и свинья не хрюкает. Иди тогда в кладовую. Там за крепкие ботинки тоже пайку отдашь.
— Брат! — передразнил рябого Васек. — Тебе фашисты вон братья, а не я. Зажрались! В яму бы вас, подлюки! — он плюнул и со всего маху хлопнул дверью.
По дороге в ревир Васек не переставал клясть сапожников.
Он завернул в умывальник, намереваясь из него незаметно проскользнуть в комнату. Хотя замечать теперь, кажется, некому. Лагерь опустел, будто вымер…
Васек задержался у окна. Хлещет дождь. И по стеклам, как масло, плывет вода. Вода! Всюду она. Нет от нее, проклятой, спасенья. Вот немцы как ни старались поднять, замостить двор, он все равно превратился в болото. И как нелепо торчит посреди этого болота шест. И еще нелепей, никчемней висит на вершине шеста фашистский флаг, этот символ «величия». Мокрая, жалкая и ненавистная тряпка… Кажется, без труда ее можно сорвать, бросить в мутную воду, затоптать. А вот не сорвешь и не затопчешь.
Болото упирается в стену барака, на котором ветер лениво шевелит клочья толи. Сквозь мутное стекло Ваську кажется, что перед ним не барак, а какое-то неуклюжее судно. Оно все больше и больше оседает в хлябь. Над бараком смутно виднеется сторожевая вышка, противотанковые бетонные пирамиды на уходящей к морю дороге, ряды колючей проволоки. Все мокрое, унылое, все постылое до тошноты.
30
Сапожников.