Страница 18 из 71
Это лучше, чем стоять столбом. К тому же вопрос — уже проверенный пробный шар. Если немец злой, он начнет лезть из кожи: «Время. Не работаете, а только время спрашиваете. Лодыри! Вон! На место!» Тут, как говорится, подавай бог ноги.
Но иногда случается иначе — вахтман буркнет сквозь зубы, сколько времени, и отвернется, дескать, больше разговаривать он не намерен, уходи по добру и здорову.
Этот вахтман не сделал ни того, ни другого. Он неторопливо высвободил из-под плащ-палатки левую руку, пальцем правой отодвинул рукав. Когда немец смотрел на часы, Степан уловил в его лице что-то знакомое. Да это же тот вахтман, который отправил его с разбитым пальцем в ревир! Давно уже было, потому и не узнал… Да и немец, кажется, изменился, постарел, что ли?
Вахтман пристально смотрит на зеленые, все в ссадинах и царапинах руки Степана. Неужели узнал, вспомнил?
— Двадцать минут четвертого. Зажил палец?
Степан молча показывает палец, на котором вместо сбитого ногтя растет, коробясь, новый.
— Где остался дом?
— Далеко. В Сибири.
— В Сибири?! — удивляется немец. — Ты из Сибири? Там очень холодно?
— Холодно человеку, когда он насквозь промок, когда пустой желудок. А если сыт, тепло одет…
— Да, да, — немец сочувственно вздыхает. — А нас все пугают Сибирью. Говорят, если большевики победят, они всех отправят в Сибирь. Снег в два метра, мороз и медведи… Они, говорят, хватают людей прямо на улицах.
Степан улыбается.
— Верите?
— Я — нет, а многие верят. Я понимаю, для чего все делается.
Вахтман вытягивает шею, смотрит в один конец склада, в другой, кивает на норвежцев, которые теперь по-настоящему работают.
— Все боимся друг друга и ненавидим…
Степан удивлен. Что это — выродок, белая ворона?
Хотя остались среди них такие, которые не потеряли еще рассудка и элементарной человечности.
Степану вспомнилось, как гнали их в мае по украинской степи. От зноя и жажды пленные падали. Некоторые с помощью товарищей поднимались, опять брели, а некоторым обессиленные товарищи уже не могли помочь. Они оставались на пыльной дороге. Пленные, расступаясь, обходили их. Вскоре позади раздавался выстрел. Он был негромким, сухим, словно щелчок бича, но от него вздрагивала вся колонна и невольно ускоряла шаг.
Одно из сел, в которое их загнали, оказалось до отказа забито подтягивающимися к фронту солдатами. Чистые, сытые, с глуповато-нахальными ухмылками, они выстроились по обочинам дороги, образовав коридор. Почти все в одних трусах и почти все вооружились палками, сложенными вдвое ремнями, на тяжелых металлических пряжках которых написано: «Готт мит унс»[25].
Немцы били пленных, от души смеясь, стаскивали мало-мальски добрые сапоги, искали часы, автоматические ручки. Плотный мускулистый немец, приняв стойку боксера, посылал в колонну удар кулаком то левой, то правой руки. Попадание в лицо вызывало громкий восторг «боксера» и его соседей.
— Нох! Нох айн маль! Шён![26] — кричали немцы.
В этой суматохе Жорка схватил за руку Степана, подбежал к немцу, который стоял около ворот. Немец поспешно втолкнул их в калитку. Посреди двора виднелась на колодце бадья, вся мокрая, полная желанной воды.
Они пили по второму разу, когда конвоир, заскочив во двор, вскинул автомат. Он убил бы, не вступись за них тот неизвестный солдат.
Степан еще раз, более смело смотрит на вахтмана. Глаза умные и, кажется, немного усталые. На лице — отпечаток внутренней сосредоточенности, раздумий.
— Вы так не похожи на других. Кто вы?
— Теперь — «славный воин» великой Германии. Был рабочим — металлистом из города Эссена. Знаешь?
— Слыхал. Кажется, на Рейне?
— Да, на Рейне… — немец мечтательно улыбается. Ему приятно от того, что русский знает его родной Рейн.
Несколько секунд спустя вахтман встряхивается, точно сбрасывает с себя сон. Озираясь, говорит:
— Долго стоять опасно. Приходи завтра — постараюсь достать хлеба.
— Одну минуту… Как идет война? Как Сталинград? — торопливо спрашивает Степан.
— Старику Паулюсу приходится туго. Русские взяли его в кольцо. До свиданья, товарищ!
Вахтман скрывается за штабелем мешков.
Товарищ!
Степан спешит. Он не замечает ни дождя, ни ветра. Оказывается, товарищи всюду есть. Надо только уметь их находить. А Васек чудак: «Кольцо норвежцу надо». Норвежец, конечно, толковал о другом кольце — вокруг Сталинграда.
Он останавливается на краю ямы. Вода змейкой спешит вниз по тропинке. Шум дождя сливается с гулкими ударами моря в железную стенку. Пленные по-прежнему копошатся около вагонеток, и по-прежнему стоит пастухом Егор.
— А-а-а! Шпацирен! Иммер шпацирен, доннер веттер![27]
Степан вздрагивает, не оглядываясь срывается, бежит по тропинке. Овчарка! Откуда вынесло? Доволен, что застал врасплох.
Сердце Степана совсем падает, когда он видит, как Егор выходит ему навстречу. Полицай становится в конце тропинки так, что его при всем желании не миновать. А за спиной неистово заливается Овчарка. В лае мастера теперь явно преобладают ноты злорадства. Все, попал в ловушку. В назидание остальным его сделают козлом отпущения. Степан хочет остановиться, но не так легко это на крутой и скользкой тропе. Помимо своей воли, он набегает и набегает на Егора. Уже четко видна лошадиная морда полицая, выпученные полные злобы глаза. От такого пощады не жди. Самый удобный момент отличиться, загладить перед мастером свою вину.
Степан делает отчаянную попытку увернуться, проскочить, но полицай с торжествующим кряканьем оглушает его кулаком по голове, пинает, свирепея, молотит, как цепом, шлангом.
Мастер, засунув руки в карманы кожаной тужурки, хохочет. Не удивительно ли — сами себя лупят. Вот дураки! И, хохоча еще пуще, мастер спускается в яму.
«Убьет!.. Прикончит!» — мелькает в голове Степана. Он привстает, бросается вперед к товарищам и опять падает под ударами озверевшего Егора.
— Отстань, гад!
Егор в ужасе отшатывается от занесенного камня.
Васек, как бы раздумывая, держит наизготовке некоторое время камень, потом, повертываясь, зло бросает его в вагонетку.
Мастер, оборвав смех, с удивлением смотрит на Васька, потом на Степана, которому Бакумов помогает подняться.
— Нумер! Бистро! Меньш!..
Записав номера Степана и Васька, Овчарка одобрительно хлопает Егора по плечу. Тот, еще бледный с перепуга, склабится. Овчарка достает из кармана окурок сигары и, как величайшую ценность, протягивает его полицаю.
— Данке шен, — Егор гнет в поклоне бычью шею.
Немцы гордятся тем, что они никогда не изменяют установленного порядка, а только совершенствуют его. Ради совершенства они перестали закрывать на ночь барак. Теперь пленным на протяжении всех суток предоставлена возможность «гонять ямщину» из темных вонючих комнат в светлую с бетонным полом и крашеными стенами уборную.
В целях непонятного совершенства хлеб теперь выдают утром, а баланду вечером, после работы.
Творческая мысль хозяев лагеря сказалась и на порядке наказания — пороть стали не в коридоре, как было до этого, а на внутреннем дворе — апельплаце. В назидание другим пороли перед строем, когда колонна возвращалась с работы.
Обычно приговор приводит в исполнение тот полицай, в команде которого произошло нарушение дисциплины.
Поэтому только еще Зайцев достал из кармана блокнот, чтобы зачитать номера провинившихся, а Егор, проявляя необычную прыть, уже вынырнул из барака, держа в одной руке табурет, а в другой похожий на толстую змею шланг.
В центре апельплаца сочится из-под укрепленной на столбе тарелки абажура жидкий свет, падает блеклым пятном на залитые водой щебень и гальку. Дождь упругими струями скрещивается с чахлыми косыми лучами, безжалостно сечет их. Слышно, как ветер полощет на вершине уходящего в темноту флагштока мокрое полотнище с осточертевшей свастикой.
25
С нами бог.
26
— Еще! Еще раз! Прекрасно!
27
— Гулять! Всегда гулять, черт возьми!