Страница 7 из 11
В христианской символике череп и кости – это memento mori, символ, изображавшийся когда-то вместе с орудиями мучений Христа: гвоздями, молотком, клещами (здесь: лопаты, палки, оружие?). Череп и кости означают также Голгофу: череп у основания креста должен был принадлежать праотцу Адаму. Эти знаки-символы наверняка были известны людям, находящимся на снимке: они наверняка католики, потому что именно католики населяли окрестности Треблинки. Эти лица видели черепа и сКРЕЩенные кости в костеле. И поразительно, что черепа и опирающиеся на них скрещенные берцовые кости находятся в самом центре ряда человеческих костей, а кольцо людей стоит симметрично вокруг них, полукругом справа и слева от этого центра. На не столь любительской фотографии череп с костями стал бы фокусом снимка, а здесь фокус находится где-то на переднем плане.
Как попытку нормализовать эту страшную ситуацию, придать ей смысл можно истолковать укладку черепов и костей в порядок, чтобы они образовывали фигуру memento mori, чтобы они либо автоматически отпугивали, либо вписывались в религиозный (христианский) строй мира. Следует заметить предположительно отстраняющий жест лица или лиц (скорее всего, женщин), укладывавших в порядок кости и «христианизировавших» еврейские останки, потому что именно такой символический словарь был им доступен в отношении человеческих костей.
Бережливость
«Со времен Гомера, – пишет Теодор Адорно, – языковый обычай связывает понятия добра и богатства». Это моральная идея, «которая прямо выводится из существования угнетателей». Христианство отрицает этот тезис, «но особая богословская премия за добровольную бедность говорит о том, как глубоко в общее мнение проникла идея моральности обладания»[44]. Поэтому благо и добро – синонимы. Вещи, даже не столь ценные, – добро сами по себе, поскольку являются результатом труда, усилия. Их добрая сторона – то, что они полезны. В доме, в хозяйстве всё может пригодиться.
Мы много раз читали о том, как люди грабят жертв катастроф или тела солдат, оставшихся на поле битвы. Это был широко распространенный процесс во время Наполеоновских войн (Стендаль дал его знаменитое описание в четвертой главе «Пармской обители»), но также и во время Второй мировой войны, а может быть, и любых войн. В рассказе Стефана Жеромского «Расклюют нас вороны» польский крестьянин грабит останки участника январского восстания 1863 г. и бросает его в придорожную яму вместе с его убитым конем, с которого сдирает шкуру. В книге о Гражданской войне в США историк Дрю Гилпин Фауст помещает иллюстрацию из тогдашней газеты, на которой солдаты Юга «обирают» убитых солдат Севера. «Солдаты, отчаянно нуждавшиеся [выделено нами. – Я. Г.] в верхней одежде, раздевали убитых, мало смущаясь этикетом или угрызениями совести, а злодеи и гиены в людском облике появлялись на поле битвы сразу по окончании столкновений. Солдаты Юга ограбили даже тела шестерых своих убитых генералов». Окрестное население забирало всё, что могло показаться полезным[45].
Подчеркивая потребности солдат, Д. Г. Фауст, похоже, хочет сказать, что мертвым имущество не нужно. Но всё же не без причины тех, кто грабит мертвые тела, называют гиенами, низводя их тем самым на уровень зверей. Впрочем, стоит упомянуть, что в любой общественной группе обычай требует уважения к умершим. Это признак не только высшей цивилизации, но и основополагающей человеческой солидарности. Тело – не вещь: оно сохраняет некоторые признаки человека, которому служило при жизни. Более того, многие религии, в том числе католическая, верят в телесное воскресение, а потому придают огромное значение тому, каким образом тело погребено.
Поэтому нельзя сказать, что разграбление треблинской «бездонной земли» (Василий Гроссман) вписывается в какой-нибудь стандарт поведения, который можно если и не оправдать, то объяснить бедностью, потребностями, какого-либо рода целями. Если согласиться с Зигмундом Бауманом, что Холокост был результатом «садоводческих» взглядов общества, т. е. таких, для которых некоторые люди суть сорняки, в таком случае их вытеснение либо полное исключение из общества выглядит как деятельность, в своем роде рациональная и целенаправленная. Упорное, длящееся десятки лет разгребание, перебирание и упорядочение территории лагерей в таком случае есть действие по обработке сада. Эта деятельность – напомним: выкапывание трупов и костей в поисках драгоценностей – в таком случае будет абстрагирована от морального контекста. Это не могилы, а что-то вроде поля с остатками. «Смерть, истребление, разрушение личности есть также истребление и разрушение вещей, – писала Рахела Ауэрбах. – В картине истребления евреев истребление вещей занимает видное место. Трагедия и мытарства вещи сопровождает трагедию и мытарства людей»[46].
Эксплуатация лагерей уничтожения окрестным населением во время войны
Богдан Войдовский был одним из немногих писателей, которые укоренили в польской литературе образ копания в поисках «еврейского золота». Однако его рассказ конца 50-х гг. под названием «Нагая земля», напоминающим слова Василия Гроссмана, показывает, как трудно было писателю назвать это явление. Действие рассказа происходит после войны и представляет выкапывание на территории лагеря в Треблинке золота, скрытого в земле одним из местных крестьян. Читатель с трудом может представить себе обстоятельства, и самое ясное выражение того, о чем идет речь, – невнятные слова умственно отсталого пастуха, который подходит к копающим и говорит: «Жооолото копаааете пооосле жииидов?» По этой фразе видно, что нормальный, «полный» язык не имеет слов, которыми такую деятельность (такое нарушение моральных границ) можно прямо назвать[47].
Вторая мировая война оставила в языке специфические слова: шмальцовник[48], мародер, аусвайс. Практика рытья лагерных территорий в поисках ценностей специального названия не имеет. Слово «копатели» не передает ужаса этого занятия – выкапывания и обыска гниющих человеческих останков. Другой термин – «дантисты» – использовался в Варшаве для обозначения людей, ищущих золотые зубы в черепах на еврейском кладбище[49]. Иногда можно встретить термин «канадари»[50]. Как известно, например, из рассказов Тадеуша Боровского, «Канадой» назывались работы по разгрузке транспортов, прибывавших в Освенцим и сортировке багажа убитых. Это термин из языка, получившего название Lagersprache (лагерный жаргон)[51]. Однако это выражение известно не всем, а его жгучая ирония плохо соотносится с сутью дела. Заключенные, работавшие на «Канаде», часто тоже были обречены на смерть. Их наслаждение добром убитых должно было быть мимолетным.
Окрестности лагерей уничтожения действительно, по словам Рахелы Ауэрбах, были «польским Эльдорадо», но не только в связи с послевоенными поисками, но и в результате хозяйственной деятельности во время войны. Обитатели соседних с лагерями местностей во время войны заметно повысили свое материальное благосостояние в результате торговли между персоналом лагерей и местным населением, приводя тем самым к «моральному и экономическому перевороту»[52]. О произошедших там переменах житель одного из имений неподалеку от Треблинки писал: «Соломенные крыши исчезли, сменившись жестью, и всё село напоминало Европу, перенесенную в этот захудалый уголок Подлясья»[53].
44
Adorno T. Minima Moralia. S. 219.
45
Faust D. G. this Republic of Suffering. Death and the American Civil War. new York: Knopf, 2008. S. 74–75. Тела солдат Севера, погибших на территории Юга, тоже часто подвергались осквернению.
46
Auerbach R. Lament rzeczy martwych // Przełom. 1946. n 2. Цит. по: Leociak J. Doświadczenia graniczne. Studia o dwudziestowiecznych formach reprezentacji. Warszawa: Instytut Badań Literackich, 2009. S. 245.
47
Wojdowski B. naga ziemia // tenże. Wakacje Hioba. Warszawa: Państwowy Instytut Wydawniczy, 1962. S. 180. См. также: Tokarska-Bakir J. Skaz antysemityzmu // teksty Drugie. 2009. n 1–2 (115). S. 302–317.
48
«Шмальцовать» (буквально «вытапливать жир») – шантажировать евреев доносом на них гитлеровским властям. См. об этом далее специальную главу. – Прим. перев.
49
Владка Мид описывает в воспоминаниях, как непосредственно после войны пришла на еврейское кладбище в Варшаве, чтобы разыскать могилу своего отца. Кладбище было разорено, «с опрокинутыми надгробиями, оскверненными гробами и разбросанными вокруг черепами, человеческими черепами <…>. Хоть и знаешь, что это были следы упорной деятельности так называемых “дантистов” – поляков, искавших золотые зубы во рту еврейских трупов, – ощущалась какая-то странная вина, глубокое унижение, стыд, что и ты принадлежишь к породе, называемой родом человеческим». Цит. по: Finder G., Cohen J. Memento Mori. Photographs from the Grave // Polin. Studies in Polish Jewry. 2008. t. 20. P. 57.
50
В интервью для «Тыгодника Повшехного» от 28 января 2009 г. Марек Куця говорил: «Еще в восьмидесятые годы на лагерной территории действовали так называемые канадари, которые перекапывали землю возле крематориев и мест, куда сбрасывали останки жертв, в поисках золота». Интервью состоялось после кражи знака, висевшего над входными воротами лагеря. Профессор Куця сказал, как бы объясняя соображения «канадарей»: «Но это были искатели сокровищ, которые разыскивали ценности и потом сбывали их на рынке. Но я не слыхал о попытке кражи экспонатов из Музея».
51
См.: Wesołowska D. Słowa z piekieł rodem. Lagerszpracha. Krakow: Oficyna Wydawnicza Impuls, 1996. Поскольку узники приезжали, готовясь к переселению, они обычно брали с собой еду, ценности, деньги – всё то, что предусмотрительность подсказывала им взять с собой. Когда их высаживали (это тоже эвфемизм: следовало бы сказать – когда их вышвыривали из вагонов, когда у них отнимали имущество и одежду, сортировали и отправляли на смерть), работающий заключенный мог при такой оказии наесться, одеться, обогатиться. Это была деятельность по наведению порядка, отсюда и название Aufräumungskommando: немецкое aufräumen означает «прибирать, убирать за кем-либо».
52
Królikowski J. Wspomnienie z okolic treblinki w czasie okupacji // żIH. 302/224. S. 29.
53
Górski J. na przełomie dziejów / Oprac. J. Grabowski. // Zagłada żydów. 2006. t. 2. S. 286. Треблинка лежит на стыке Мазовши и Подлясья, на мазовецкой стороне «границы».