Три любви

Она любит Фрэнка. Он полностью принадлежит ей; он – ее создание, порождение ее любви, выпестованное ею сознательно, так что в ней просыпался едва ли не собственнический инстинкт художника в отношении своего завершенного творения. Фрэнк стал частью ее самой, и это было так явно, что у нее возникала немедленная реакция защиты, как только подвергались критике его слабости или неудачи.

Вот почему ей в каком-то смысле доставляло удовольствие упиваться своим счастьем и без смущения выставлять его напоказ: она всегда была рада предъявить Ричарду очевидное свидетельство своего благополучия и успешности. Ричард же был не прочь продемонстрировать собственные достижения, как семейные, так и профессиональные. Его нечастые письма были полны слов о Еве, его «дорогой жене», о Вере и Чарльзе, его «милых детях», которые непрестанно отличались в общественной жизни и учебе, а также упоминаний о тех неизменно важных случаях, когда он, вопреки общему мнению, одерживал победу в шерифском суде. Поэтому Люси приходилось лишь отбивать мяч. Она полагала, что брат, возможно, несколько самоуверен. А уж как он привязан к Еве! Пожалуй, даже чересчур. О Люси он никогда так не заботился. Часто с видом непререкаемого авторитета – как же, старший и единственный брат! – он одним словом заставлял Люси замолчать. Идеалист. Что ж, она расценивала его слова как вызов. И принимала этот вызов. В чем состоит цель жизни – и в чем на самом деле ее красота? Разве не лежит в ее основе формула честности и добродетели – как выражалась Люси обыденным языком, удовлетворение от «совершения добрых дел»? Преданность в любви, очарование малышей, детский смех, наполняющий дом радостью; сладость жертвенности; принятие Бога, Божественного провидения – стоит отвергнуть эти вещи, и человек потеряется во мраке. Люси же всегда предпочитала солнечный свет и до сих пор находила его теплым и утешающим.

Поезд засвистел, и она очнулась от своих грез. Боже правый! Она уже в Рэлстоне. Проворно поднявшись, Люси сошла на перрон.

Рэлстон, ближайший пригород Глазго, населенный наиболее успешными из горожан, пожалуй, в чем-то превосходил Ардфиллан, хотя Люси и не признавала этого. В Рэлстоне было удобно жить тем, кто занимался юриспруденцией, подобно Ричарду. Его дом из красного песчаника в окружении ухоженного сада, с небольшой, но изысканно украшенной оранжереей свидетельствовал о процветании и соответствующем социальном положении хозяина. Дом, как и сам Ричард, определенно заслуживал доверия местной взыскательной публики и был определенно шотландским. Но назывался он не по-шотландски. Ева, потакая своей тяге к шику и желая, может быть, заставить Ричарда обустроить дом получше – хотя лучше было некуда! – кокетливо назвала его по-французски «Лё Нид» – «Гнездо». Трогательная риторика!

К тому же дом отличался некоторой претензией на аристократизм. Несмотря на это, дверь Люси открыла не прислуга, а ее брат.

– Люси! – с порога воскликнул он. – Ах, Люси! – В его приветствии была непривычная сердечность и даже слышалась нотка облегчения. – Я знал, что мы можем на тебя рассчитывать.

Брат сразу же повел ее в свой кабинет, где над письменным столом красовался герб Мюрреев. Когда Ричард повернулся к ней, вид у него был менее суровый, менее критический, менее высокомерный, чем обычно. В остальном брат не изменился: по-прежнему величавая фигура; все такие же блестящие темные волосы и усы; губы, ярко-красные по сравнению с бледной кожей. И эта его особая поза – левая рука заложена за спину, подбородок упрямо выставлен, брови насуплены, во взгляде сквозит равнодушие… Облик Ричарда полностью соответствовал его характеру.

– Хорошо, что ты приехала, – быстро заговорил он. – Очень благодарен тебе. Видишь, как я расстроен. По сути дела, я не мог ходить в контору. – Он огорченно замолчал, выразительно нахмурившись. – Ева… Ева болеет. Бедная моя жена! А эта нянька – та жуткая несчастная баба, которая приехала в воскресенье, – вчера сцепилась с кухаркой в пьяной потасовке. Скандальная история! Естественно, я выгнал обеих из дому. И остался с прикованной к постели Евой, с детьми на руках. И никаких помощников, кроме молодой прислуги. Это… это абсурд какой-то!

От его обычной манеры держаться – педантичной, бесстрастной, благоразумной, сдобренной язвительностью юриста – не осталось и следа. Вместо этого Люси увидела ранимого, трогательного человека, обеспокоенного отца, преданного супруга.

– Мне жаль, Ричард, – пробормотала она. – Что… что случилось с Евой?

Его лицо вспыхнуло темным румянцем и от этого стало выглядеть более мужественным. Он высоко поднял голову.

– Легкое недомогание, – произнес Ричард с таинственным видом, чуть запинаясь, что сразу изобличило интимную деликатность болезни Евы. – Скоро она с этим справится. А во вторник к нам приедет ее сиделка – она всегда ухаживает за Евой и знает о ее проблемах. – Он умоляюще посмотрел на сестру.

– Конечно, я помогу вам, – тепло произнесла она. – За этим я и приехала.

– Ты меня успокоила, очень успокоила. – Помолчав, он смущенно добавил: – А сейчас я отведу тебя к Еве.

Тяжело ступая, он стал подниматься по устланной ковром лестнице, а Люси шла следом и мысленно готовилась к встрече с Евой. Дело было в том, что Люси рядом с женой брата всегда чувствовала себя не в своей тарелке и привыкла про себя применять к ней такое всеобъемлющее прилагательное, как «маленькая». Слово это имеет множество оттенков, а Ева, в общем-то, была миниатюрной женщиной – тонкая талия, изящные руки и ноги, быстрые и суетливые движения. У нее была прекрасная бледная кожа, за которой она тщательно ухаживала. Жгучая брюнетка, она мыла волосы душистым шампунем и укладывала по последней моде. Что еще примечательного было в Еве? Тонкий нос с горбинкой, серые глаза, хорошие зубы, но, к ее огорчению, слегка выщербленные по краям. Она пыталась быть элегантной; опуская ресницы, скрывала природную глупость; стильно одевалась и была приверженкой того модного света, к которому пылко стремилась. Она шепелявила; заливалась трелью, когда смеялась; семенила при ходьбе. Ричард ее обожал.

Такую Еву Люси знала. Но сейчас, увы, Ева не заливалась трелью и не семенила мелкими шажками. Очень бледная и слабая, она лежала на подушках, и, судя по всем деликатным признакам, причиной ее страданий была любовь.

– Люси приехала, дорогая моя, – пробормотал Ричард тихим голосом, приличествующим случаю.

Лишь легкое дрожание ресниц выдало тот факт, что в Еве еще теплится жизнь.

– И она останется с тобой еще два дня, – успокаивающе продолжил он.

Ева, напустив на себя еще более томно-чарующий вид, открыла наконец глаза и, широко распахнув их, обратила на Ричарда укоризненный взор. Потом, вздохнув, без слов протянула Люси исхудавшую руку.

– Ты поправишься, Ева, – сказала Люси. – Только не волнуйся.

Ева слабо улыбнулась. Какая мягкая страдальческая улыбка! Она растопила бы мрамор!

– Ну а теперь… – тактично произнес Ричард, вынув свои часы. – Наверное… Да, думаю, что могу пойти в контору. Передаю все в твои руки, Люси. Ева, бедная моя Ева! Знаю, Люси, ты позаботишься о ней. – И он повернулся, чтобы уйти.

– Поцелуй меня, Ричард, – прошелестела Ева, с неожиданным страстным порывом протягивая к нему белые руки. – Поцелуй меня, перед тем как уйдешь.

Люси отвернулась. Ева всегда раздражала ее, в глубине души Люси неизменно сомневалась в искренности невестки. Не то чтобы Ева постоянно жеманничала. Нет! Она могла быть оживленной, забавной, шикарной – словечко самой Евы. Она превосходно вела дом, следила, чтобы Ричард всегда был сыт и правильно питался. Но ее методы отличались от методов Люси. Подчиняя себе мужчину, Люси не пускала в ход ужимки шаловливого котенка. Нет-нет! Она добивалась своего с меньшим притворством, стараясь не скрывать своих намерений. Итак, Люси не поворачивалась к супругам до тех пор, пока их ласки не иссякли. Затем она спустилась с Ричардом вниз и проводила его до двери.

А потом без промедления занялась насущными делами. В кухне она обнаружила Чарльза и Веру под присмотром юной прислуги. Девушка всем своим видом выражала услужливость. Чарльз, неразговорчивый мальчик девяти лет, неожиданно расплылся в самой обворожительной улыбке, а пятилетняя Вера, которая с осознанной гордостью могла усесться на свои длинные льняные волосы, выразила гостье одобрение хотя бы тем, что постепенно перестала плакать.