Всегда живой

В один из приездов отец стал жаловаться Марку, мол, была у меня одна женщина, такое со мной делала в постели, что еще никто мне не делал, но шизофреничкой оказалась… До Марка не сразу дошло, что пытается описать ему отец, но потом догадался – она сделала ему минет. Значит, мать… Как же они жили?…

Беда была в том, что этого теперь он не хотел знать, возможно, этого он никогда не хотел знать. Но эти знания были приколоты к его памяти, словно записки другого, приколотые кнопками к стене квартиры, где ты живешь. Волей-неволей они уже твои, деваться некуда.

Знаете, в 1982 были только металлические круглые плоские канцелярские кнопки. Дети любили их подкладывать на стулья друг другу, но, кажется, толку было мало, сквозь одежду они практически не чувствовались, хотя, вероятно, костлявые тощие задницы страдали. А еще эти кнопки были очень капризны: их треугольные тупые жала не в каждый материал хотели лезть, а если надавить не под тем углом, то жала складывались. В общем, прикнопить ими что-то было довольно сложно, а чтобы вынуть, надо было подцепить ногтем, ножом, в общем, тот еще геморрой.

Так вот, эти записки от другого, приколотые к его памяти, были приколоты какими-то иными кнопками.

Они были острые, как иглы, и имели разноцветные пластмассовые головки, за которые их было удобно вынимать, но они почему-то не вынимались. Вот он на берегу реки, мать переодевается после купания, он оборачивается и видит ее со спины. Вот они все смотрят «Хождение по мукам», где красивые женщины и мужчины, где революция и гражданская война. Ни с того ни с сего предъявляет претензии отцу – что ты так смотришь, сравниваешь, какая мама некрасивая. Вот он закрывает ей мертвой глаза. Тоже приколотая картинка. Навечно? Навсегда?

Ой ли. Но поживем – увидим. Потом, в девяностых, появились эти самые иные кнопки, и это были не просто кнопки, это были push pins – кнопки силовые. Это звери, а не кнопки. Может, как раз этими, а не теми, слабосильными, была и приколота его жизнь к нему, как бы он ни сопротивлялся. Erich Krause делает такие кнопки.

Но пока мать жива. Вот вращается ключ в замке, она открывает дверь, заходит в узкий пенал прихожей, снимает шапку и шарф, вешает пальто, расстегивает сапоги. Ей чуть больше тридцати, она здорова и жизнерадостна, у нее растет сын, вот-вот с работы вернется муж и их надо накормить. Быстрее переодеться, помыть руки и на кухню.

– А чем это так у нас пахнет?

– Лаком. Это я покрасил римлянина. Дай мне рубль, я его завтра на ярмарке сам у себя куплю.

Того Марка тринадцати лет уже давно нет на свете, и голос его практически не слышен. Это я из будущего творю его здесь и сейчас, создаю из того, что приколото ко мне силовыми кнопками. Я сотворил им на ужин котлеты, но не знаю, что они ели на самом деле. Просто мне захотелось – и пусть будет так. Я не знаю, о чем они говорили в тот вечер, не знаю, какую книжку читал Марк перед сном. Но точно знаю, он решил проверить, как сохнет лак, и указательным пальцем правой руки коснулся поверхности. Еще липко. На доске остался отпечаток пальца. Ну все, пора спать. Завтра будет суббота.

В Кельне все спокойно

Марку не спалось, в палатке было душно, он решил прогуляться, подышать воздухом. Дошел до лагерной стены, назвал пароль и был допущен наверх.

Рейн тек беззвучно. О том, что рядом вода, можно было догадаться только по отблескам звезд в эту безлунную ночь да по влажному воздуху, который приносил ветер. Тяжелая черная жидкость легко и быстро скользила вдоль берегов, словно они были смазаны маслом, и создавалось такое впечатление, что река, пользуясь темнотой, пытается незаметно сбежать.

Картина, открывшаяся со стены, успокоила Марка и придала ему уверенности: нечего ждать, когда придет сон, лучше потратить это время с пользой. И он пошел назад с твердым намерением продолжить давно откладываемую главу о восстании легионов, последовавшем сразу после смерти Августа.

Это было четыре года назад. Бунтовали в Паннонии на Дунае, и на Нижнем и Верхнем Рейне. Сам Марк не был свидетелем начала ни того, ни другого непотребства, но волей судьбы оказался участником подавления рейнского восстания. Об этом событии он уже набросал обширные заметки, а вот цельную картину того, что было на Дунае, еще не восстановил. Впрочем, ему везло. В лагере было много солдат из дунайских легионов, подвергшихся чистке.

Он сошелся с двумя словоохотливыми и сообразительными солдатами Авилом и Пефонием, которые поделились с ним тем, что знали и видели сами. И вот как раз на обратном пути Марк натолкнулся на них. Сдав караул, они возвращались в палатку.

Встреча с ними показалась Марку добрым знаком.

– Ну, как вдохновение? – иронично спросил Авил, проявляющий искреннюю заинтересованность в трудах Марка.

– Нагуливаю, – ответил Марк.

– Ну-ну, ну-ну, – одобрил Авил, – почитать только потом дай, на бумаге виднее, может, что переврали, а то неудобно будет, если что не так, да и перед потомками стыдно.

– Обязательно, – успокоил Марк.

Пефоний, вероятно, будучи не в настроении, лишь пробурчал:

– Потомки-подонки, – и скрылся внутри палатки, за ним последовал и Авил.

Вернувшись к себе, Марк послушал ровное сопение своего заместителя, позавидовал, зажег светильник, достал чистый лист и начал писать.

«В летнем лагере в Паннонии размещались вместе три легиона, находившиеся под командованием Юния Блеза. Узнав о кончине Августа и о переходе власти к Тиберию, он в ознаменование траура освободил воинов от несения обычных обязанностей. Это привело к тому, что воины распустились, начали бунтовать. Был в лагере некий Перценний, в прошлом глава театральных клакеров, затем рядовой воин, бойкий на язык и умевший, благодаря своему театральному опыту, распалять сборища. Людей бесхитростных и любопытствовавших, какой после Августа будет военная служба, он исподволь разжигал в ночных разговорах или, когда день склонялся к закату, собирая вокруг себя, после того как все благоразумные расходились, неустойчивых и недовольных…»

Написав несколько предложений, центурион внезапно почувствовал сильную усталость. Ладно, завтра продолжу, решил он и отправился в постель…

Звук трубы, играющей подъем, вырвал Марка из сна. Он не сразу сообразил, что находится в своей палатке, в пограничном лагере недалеко от Оппидум Убиорум. Из-за ранения в голову, полученного во втором походе Германика, с ним иногда случалось что-то похожее на потерю сознания, происходило это чаще всего в момент пробуждения. Но в первое время практически каждое утро Марк терял связь с реальностью, зависал, словно кто-то на невидимом пульте нажимал на паузу, останавливая кино, и ему долго приходилось ждать, когда начнется воспроизведение, и гадать, с того ли места или же нет. Марка хотели даже комиссовать, но он научился успешно скрывать истинное состояние своего сознания, а может, ему просто везло, и никто не обращал внимания на то, что его реальность прерывалась. Вскоре частота приступов уменьшилась, да и подвернулась подходящая служба. Сейчас приступы случались совсем редко, а реальность далеко не отбегала, хотя ощущение потерянности во времени и пространстве его не оставляло.

Первым, кого увидел Марк, был Эрих – немец, перешедший к ним на службу три года назад, во время внутригерманских разборок. Эрих жил в городе и работал там под прикрытием.

Склонившись над столиком, Эрих что-то читал. Центурион не сразу понял, что это его вчерашняя запись, которую он, ложась спать, забыл убрать в сумку.

– А ну-ка отвали, нехрен читать чужое! – грозно крикнул Марк.

– Простите, мой господин, но вы же знаете, что я грамоте не обучен, я не читал, я только любовался на эти прекрасные буквы, выведенные вашей прекрасной рукой. – Изображая испуг и покорность, Эрих отпрянул от столика.

Марк усмехнулся удачной шутке. В палатке они были вдвоем. Заместитель Марка пошел за завтраком. Штабные офицеры в лагере еду себе не готовили, для них было сделано исключение, обычные центурионы, как и везде в армии, вместе с рядовыми самостоятельно заботились о том, чтобы из выдаваемого дневного довольствия приготовить нечто съедобное. Считалось, что совместная трапеза с подчиненными укрепляет боевой дух и единство армии.