Страница 23 из 31
Головы в театре не оказалось, но была его жена. Конечно, обморок, скандал. <Сын Волкова, гимназист старших классов, отличавшийся непомерным великовозрастием и еще большей глупостью, побежал объясняться за кулисы>[156]. Стихи эти написал кто-то из губернаторских чиновников, и губернатор Щепкин их разрешил, но за это Волков вскоре выжил Щепкина из Уфы.
Типичны были уфимские старые чиновники. Купечество, преобладавшее в городском населении, <начиная от Колмацкого, по имени которого была названа и улица, кончая мелким торговцем в “Старой Уфе”, весь товар которого укладывался в одном ящике, все оно>[157] относилось презрительно к «двадцатникам» (чиновники получали жалованье двадцатого числа каждого месяца), называя их «крапивным семенем», «хапалами». Купец имел свой выезд, ездили на своих лошадях врачи, помещики, признаком «порядочности» считалось иметь хотя бы скромный свой экипаж, чиновник же ходил пешком. Регулярно, в определенный час утра, в восемь с половиной, шли чиновники на занятия и в два с половиной шли обратно, не спеша, той же дорогой. Это упорное постоянство было своего рода хронометром. «Что это у нас часы в зале отстают, – говорила мать, увидевши в окно чиновника Кадрунцева, – ведь уже половина третьего, надо подвести их». А ровно через полчаса возвращался банковский чиновник Чуфаровский.
Бульвар в Уфе. Открытка начала XX в.
Официальным представителем чиновничества был Н. Гурвич, по образованию врач, но не практиковавший. Сухой, низенький старичок глубоких лет. Имея титул «его превосходительства», он появлялся всегда на всех торжествах в орденах, с двумя звездами и лентой через плечо. Считался председателем статистического комитета и где-то еще присутствовал. В конце базарной площади стоял небольшой двухэтажный каменный домик казенной архитектуры пятидесятых годов. Это был Губернский статистический музей, устроенный Гурвичем. В нем были три комнаты, скучные, пустые и холодные, с ничтожными коллекциями краевого значения, а внизу жил сторож, охраняя три отрезка дерева и мамонтов клык, ржавую кольчугу, да тут же помещавшуюся крошечную библиотеку по истории и экономике Приуралья, пожертвованную помещиком, вытиснившим на корешках книжных переплетов предусмотрительные слова «Украдено у А.В. Звягинцева»[158].
В связи с этим музеем встает в памяти курьезная фигура археолога Руфа Гавриловича Игнатьева. Ученый исследователь русской старины и раскола, он все свои труды отсылал куда-то в Петербург, где его работами пользовались другие. Бедный холостяк уже преклонных лет, с лицом, сморщенным точно печеное яблоко, лысый, низенького роста, он одевался крайне неопрятно. Парусиновые, давно немытые панталоны, грязная сорочка выглядывала из-под фрака, фалды которого торчали из-под короткого пальто, на голове белая когда-то фуражка. Поклонник барышень и большой пьяница, он любил гулять с ними и, проходя мимо Сухановского кабака, просил позволения забежать на минуту хватить шкалик[159], после чего снова присоединялся к спутницам. В большие праздники любил читать «Апостола»[160] в Успенской церкви.
Врачи в городе пользовались особым уважением, было их немного, и некоторые из них были своеобразные типы. Вот доктор Беневоленский, массивный толстяк, аккуратно ездивший каждый вечер в клуб, где в карты не играл, а проходил в читальню, куда лакей приносил ему огромную рюмку водки и бутерброд с зернистой икрой; просидев часа два за газетами и журналами, а их выписывалось много, доктор шел в карточную, беседовал, снова приносилась такая же рюмка и такой же бутерброд, и Беневоленский ехал домой, перекашивая своим тучным корпусом тарантас, так что царапало крыло за колесо. И так ежедневно и в том же порядке. К странностям этого старого холостяка следует добавить, что он оставил после себя два больших тома в лист [форматом] собрания скабрезных анекдотов, тщательно им записанных со всей их циничной орфографией.
Флигель усадьбы Нестеровых на Центральной улице в Уфе.
Фото 1940-х гг. (перед сносом)
Полицейским врачом был Виноградов (о нем упомянул и Елпатьевский), неукротимый взяточник, наживавшийся при рекрутских наборах; большой ханжа, он в частной практике, прописывая рецепты, сначала макал перо в лампадку перед иконой для святости, затем вытирал перо и уже тогда макал в чернильницу. Был он особенно популярен среди взрослых гимназистов, прибегавших к его помощи в своих «шалостях молодости».
Еще толще, чем Беневоленский, был еще доктор Мартарий Матвеевич Борецкий, детский врач, лечивший нас, детей, и других смазыванием горла ляписом. Военный врач Бочков, грубый и обращавшийся ко всем на ты, при чем ругался: «Обжираешься, вот и подохнешь». Появился зубной врач Каплан, да скоро уехал, уфимцы больше предпочитали заговаривать больной зуб на рябиновой косточке. Популярен был фельдшер Шаронка, лечивший также и лошадей. <Потом появились молодые врачи уже новой формации: Машков, Цветков, военный врач Куржанский, открылась и вторая аптека Глюка>[161].
Процветала долго домашняя медицина, и крепка была вера в старуху Лавриху, которая «правила» женщинам животы (лечила массажем); посылали за Котельничехой, если кто-либо из детей заболевал, эта лечила «от глазу», взяв чайную чашку с отбитой ручкой, хранившуюся особо в шкафу, нашептывала на воду, брала уголек и, набрав заговоренной воды в рот, прыскала в лицо заболевшему. Отец почтительно выслушивал доктора, затем приглашал выпить и закусить, аккуратно платил за визит рубль, посылал в аптеку за лекарством и нераспечатанным ставил в низ буфетного шкафа. На мой вопрос, зачем же столько нераспечатанных лекарств, отец ответил, что я ничего не понимаю: «Заболеет кто-нибудь, я даю пузырек, может быть, и поможет». Лечился же отец только баней, где его жестоко парил кучер, а после бани выпивал лафитник[162] перцовки и пять-шесть огромных кружек горячего чая.
С полицией жители мирились как с неизбежной неприятностью, да ее и незаметно было, а если где-либо появлялся полицейский, то это означало нечто чрезвычайное. Пожарные же пользовались уважением, как лица, приносящие помощь, но их было очень мало, и так плохо были они оборудованы. При возникновении пожара раздавался частый набат колокола, висевшего на высоком столбе у здания городской думы, так наз[ываемый] «сполох»; первыми на пожар бежали особые любители тушенья из мастеровых и торговцев, и только позже приезжала убогая пожарная машина, у которой всегда «кишка» была (т. е. резиновый рукав) худая. К числу таких рьяных охотников пожаротушения относился Черный, так назывался брюнет с курчавыми волосами и волнистой бородой, торговавший дешевыми леденцами и халвой около магазина Блохина. <При первых же звуках набата Черный совал свой лоток в магазин и мчался на пожар, где и проявлял героическую отвагу>[163].
В горячий летний день 1878 г. вспыхнул пожар на «нижнем» базаре, потянулся в гору, горели целые улицы, застроенные деревянными домами с тесовыми крышами. Был ветер, и огонь перекидывался через горящую улицу на соседнюю. Обезумевшие люди кидались из стороны в сторону, спасаясь от пламени и дыма;
выносился домашний скарб, мычали коровы, ржали лошади, раздавались людские крики, плач, причитания старух с поднятыми в руках иконами «неопалимой купины». Незабываемые картины людского горя. В журнале «Нива» появилось изображение «Уфа после пожара». Затем пожары начались ежедневно, возникая почему-то в полдень. Училища и гимназии были распущены, по мере сил помогали тушить пожары. В тот же год возникли огромные пожары и в других городах, тогда Оренбург и Моршанск выгорели чуть не наполовину. Весь город держал свое имущество более недели на возах. Главный недостаток заключался в воде, так как водопровода не было, на реку ехать было не близко, пруды в городе служили в это время бассейнами для наполнения маленьких пожарных бочек. После этого колоссального пожара в Уфе было образовано Вольное пожарное общество. Все извозчики и частные лица, имевшие лошадей, обязаны были иметь бочки с водой и являться на пожар. Каждая бочка получала один рубль, а прискакавшая на пожар первой – три рубля. При первых же звуках тревожного пожарного набата извозчики без всяких разговоров ссаживали пассажиров и мчались домой за бочками.
156
РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 27. Л. 30 об.
157
Там же.
158
Аналогичным образом помечал свои книги В.А. Гиляровский, возможно, знавший об уфимском помещике. Следует уточнить, что И.Е. Бондаренко не совсем прав в оценке деятельности Н.А. Гурвича в 1864–1891 гг. на посту секретаря Уфимского губернского статистического комитета; в частности, первая государственная библиотека с бесплатной читальней в Уфе насчитывала к 1890 г. 3785 томов. См. об этом в: Нигматуллина И.В. Старая Уфа. Уфа, 2007. С. 10–13. Краеведческий музей, созданный по инициативе комитета, существовал на пожертвования. С 1871 г. музей располагался в каменном здании на торговой площади (бывшей гауптвахты). Начиная с 1864 г. в музей стали поступать коллекции по горнозаводской промышленности, минералы, палеонтологические и археологические находки, гербарии, образцы древесных пород и изделия из дерева, образцы почв, модели сельскохозяйственных орудий и др. В 1890 г. в музей поступила кольчуга, найденная в земле башкиром деревни Тулебаевой.
159
Шкалик (от нидерл. schaal – «чаша, шкала») – устаревшая российская единица измерения объема жидкости, сосуд такого объема. Применялась для измерения количества вина и водки в кабаках. 1 шкалик равен 1⁄200 ведра или 1⁄2 чарки.
160
«Апостол» – богослужебная книга греко-российской церкви, содержащая в себе деяния и послания апостольские с разделением их на зачала и главы и предназначенная для чтения в церкви при богослужении; в ней находится указатель апостольских чтений, приуроченных к дням церковного года, и другие необходимые сведения.
161
РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 27. Л. 31 об.
162
Лафитник – стопка или большая рюмка удлиненной формы, количество жидкости, вмещающееся в такой сосуд.
163
РГАЛИ. Ф. 964. Оп. 3. Ед. хр. 27. Л. 32.