Страница 64 из 79
Ну, в Русской Церкви порядки навести — дело хорошее. На это Паисий с Макарием согласны были. Сами видели — слишком уж вознеслись москвичи со своим православием. Это ж надо! До того дожили, что греков унией попрекают!
Всю весну не покладая рук патриархи трудились. Газский митрополит составлял определение Собора, а патриархи архиереев здешних подписывать эти бумаги примучивали.
— Пошто хлопочете-то, святители? — пытался утишить вошедших в азарт учителей патриарх Иоасаф. — Осудили уже мы обряды церковные. Всё ладно устроено. Тремя перстами велено крестное знамение творить.
— Вы и Никона от патриаршества отрешали, — отвечал Макарий. — А что вышло? Только верхушку у сорняков удаляете, а их с корнями вырывать надобно. Почитай-ка, святейший, лучше, что мы архимандриту Дионисию написать велели.
Хмурился Иоасаф. Не нравилось ему рвение учителей, но ругаться с ними боялся. Ещё не чувствовал силы. Погодить надо... Вздыхая, листал Дионисиеву книгу.
«Егда согбаем три первыя персты десныя руки, знаменуем, яко веруем и исповедуем во святой Троице едино Божество и едино существо, сиречь: един Бог триипостасный и единосущный, якоже сии трие первии персты десныя руки имеют токмо именование: первый, второй и третий; а который есть болши или менши, не можеши разу мети или сказати... Три перста за Троицу, совокупление перстов ради единицы, сиречь, яко Троица и единица есть Бог... А вы глаголете: совокупити два персты: вторым и третием, а третий наклонен быти мало под вторым... Како дерзаете вы такие хульные слова на Бога глаголати? Како не боитеся, что распадётся земля и поглотит вас, таких еретиков, и пойдёте вы с душою и телом в муку вечную, в негасимый огонь? Ваше знаменование Троицы неподобно и неравно, слепцы вы от беззакония вашего. Ведь один перст болши, а четвёртый менши, а пятый ещё зело менший. Ещё и числа их разны. Первый перст, и четвёртый, и пятый, а непоряду, как у нас, — первый, второй и третий. О, мудрецы злобы! Како не зрите свет истины и блядствуете безместная?!»
Мудро Дионисий Грек писал... Понять ничего невозможно, но сразу видно — великой учёности человек, не то что свои невежи, по простоте навыкшие. Куды тут спорить?
И не спорил патриарх Иоасаф с приезжими учителями. Даже когда, выкорчёвывая сорняки, до Стоглавого Собора добрались, промолчал. Покорно склонил голову, когда огласил Дионисий соборное решение:
«А собор иже бысть при благочестивом великом государе, царе и великом князе Иоанне Васильевиче, от Макария, митрополита Московского, и что писаша... еже писано неразсудно, простотою и невежеством...
И мы, Папа и Патриарх Александрийский и судия вселенский, и Патриарх Антиохийский и всего востока и Патриарх Московский и всея России, и весь освящённый Собор, тую неправедную и безрассудную клятву Макариеву разрешаем и разрушаем...»
Страшно было Рязанскому архиепископу Илариону слова эти слушать. Снова возникло перед ним лицо Аввакума. Протопоп ругался на Никона, что всю Русскую Церковь он неправославной нарёк. Выходит, что прав протопоп? Кого в невежестве и безрассудстве попрекают? Ведь это про святителя Макария, создавшего Великие Четьи Минеи, на которых и возрастала Русская Церковь, говорится!
— Теперь ты, владыко, подпись клади! — прервал его раздумья голос Дионисия.
Встал Иларион.
— Святейшие! — сказал он, обращаясь к патриархам. — Не надобно бы такое про великого святителя писать!
Что-то быстро проговорил по-гречески Дионисий. Александрийский патриарх Паисий нахмурился.
— Преслушающие же сию заповедь и правило наказаны да будут запрещением и отлучением! — сказал он строго. — А кто пребудет в упрямстве своём до скончания своего, да будет и по смерти отлучён, и душа его с Иудою предателем и с распявшими Христа жидовы, и со Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камения и древеса да разрушатся и растлятся, а той да будет не разрешён и не растлен, и яко тимпан во веки веков, аминь! — добавил Макарий.
Отчаянно взглянул Иларион на своего патриарха. Тот отвёл глаза...
Пришлось покориться и Илариону. Уже потом сообразил, что Паисий так и не понял, о чём он говорит. Посчитал, что Иларион защищает двоеперстников.
Вместе со всеми русскими отцами Собора подписался Иларион под обвинением в невежестве и безумии русского чудотворца святителя Макария.
2
Осуждение Стоглавого Собора — кульминация в трагедии Русской Православной Церкви.
Полтора века исполнялось в 1667 году, как обрела она самостоятельность. Случилось это, когда Византия, принявшая Унию, потеряла свою государственную независимость. Русские святые и чудотворцы увидели связь между отступлением от догматов православия и утратой государственного суверенитета Византийской империи.
И, наверное, можно спорить, насколько основательными были притязания, сформулированные игуменом Филофеем, на роль Москвы как Третьего Рима. Но совершенно бесспорно, что за полтора столетия, сберегая незыблемыми догматы православия, определённые апостолами и святыми отцами, Русская Церковь сохраняла свою руководящую роль в созидании православного царства Святой Руси.
Никакие военные и политические потрясения не поколебали значения Церкви в народной жизни. В годы Смуты на русский престол был возведён католик Григорий Отрепьев, но Православная Церковь не только устояла и в эту страшную годину, но и, согнав Отрепьева, упрочила своё положение.
Самой историей доказана была правильность пути, избранного Стоглавым Собором, Святителями и Святыми Русской Церкви.
И в правильности этого пути нимало не сомневались ни Алексей Михайлович, ни Никон, поставленные волей политических обстоятельств перед необходимостью сблизить обрядность Русской Церкви с обрядностью Западнославянской и Греческой церквей. Можно опять-таки думать, компенсировали ли политические выгоды этой реформы те издержки, которые она вызывала, можно говорить о противоречии некоторых исправлений постановлениям Стоглавого Собора, но безусловно, что все разногласия носили внешний характер и легко преодолевались. Тот же Никон, как свидетельствуют его отношения с Иваном Нероновым, начал осознавать необходимость единоверия, разрешающего старый обряд наравне с новым.
И даже Собор 1666 года, предавший анафеме наиболее непримиримых староверов, не осмелился открыто назвать неправославными всех Святых Русской Церкви. Это сделано было на Соборе 1667 года, проходившем под председательством вселенских патриархов Паисия и Макария.
По-человечески понятно их подозрительное отношение к Русской Церкви. И зависть, и корысть, и неумность — всё присутствовало здесь. Но — это необходимо подчеркнуть! — их мнение не было мнением всей Восточной церкви. Даже формально Паисий и Макарий не имели права представлять на Соборе 1667 года восточных патриархов. Они были лишены своих кафедр не турками, а решением Константинопольского патриарха именно за согласие участвовать в суде над патриархом Никоном, решение судьбы которого Константинопольская и Иерусалимская патриархии считали сугубо внутренним русским делом.
Точно так же ни морального, ни юридического права не имели патриархи Макарий и Паисий для суда над Русской Православной Церковью.
Мнение Восточной церкви по поводу реформ, затеянных Никоном, очень мудро и осмотрительно ещё в 1655 году сформулировал Константинопольский патриарх Паисий. Он сказал, что только в главном и необходимом требуется единообразие и единство, в том, что относится к вере. А в «чинопоследовании» и во внешних богослужебных порядках, подчёркивал Константинопольский патриарх, разнообразия и различия не только допустимы, но и исторически неизбежны.
«Не следует думать, — писал этот мудрый святитель, — будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование, несколько отличающееся в вещах несущественных и не в членах веры, если только в главном и важном сохраняется согласие с католической церковью».