Страница 5 из 79
— Ты, святый отче, дело говори, если ведаешь. А про отвержение от православия учения ради я знаю. Не нам, отче, их судить. Под басурманами живут... С благословения архиереев своих на эти уловки идут.
— Дак то и страшно, владыко, что с благословения... Но не это главное, хотя что главнее есть, чем добровольное отвержение от Христа...
— Что же главное известно тебе, отче?
— Об этом, открытом мне на исповеди, не могу сказать, владыко. Не превозмогу тайну исповеди нарушить. Но душа, я тебе открою, владыко, очень вонючая душа у Арсена. Христом Богом заклинаю, не увози отсель. На беду привезёшь.
Мартирий встал.
Встал и Никон.
— Храни тебя Господи, старец... — сказал. — Про Арсена не думай лишнего. В Москве тоже умеют за еретиками досматривать. Коли обнаружится что, есть и в белокаменной места, где человека спрятать.
— Твоя воля, владыко... — сказал Мартирий. — Я тебе поведал, что мог, а ты думай...
Он ушёл — седобородый, похожий на здешние валуны в белёсых пятнах лишайников. Даже не ушёл, а как-то растворился в немыслимой толщине стен, сложенных из таких же, как он, валунов.
«Ништо... — успокаивая себя, подумал Никон. — За изданием книг у нас Неронов да Стефан Вонифатьевич приглядывают. Не забалует у них грек. А знания языков нужны сейчас на Москве...»
5
Блистали на солнце маковки Успенского и Преображенского соборов, возвышающиеся над каменной монастырской стеной. Словно воины, охраняющие церковь, поднимались по углам монастырской стены мощные башни...
Арсен смотрел из ладьи на удаляющийся монастырь, на дремуче-мощные стены, как будто прямо из лазурной воды встающие, и забывал о долгих и тёмных соловецких зимах.
Арсен был уже не молод. Пятый десяток шёл ему, и позади осталась огромная — её хватило бы и не на одного человека, — раскиданная по разным странам жизнь.
Вырос Арсен в Триколе, в турецкой семье, и всё своё детство думал, что он мусульманин. Но в четырнадцать лет в семью, где воспитывался Арсен, приехал рыжебородый грек, назвавшийся архимандритом Афанасием, и, посмотрев на Арсена, назвал его своим родным братом и увёз в Венецию. Затем, перейдя в католичество, учился Арсен в Риме. И можно было бы ограничиться и иезуитским коллегиумом, но Афанасий велел ехать в Падую постигать там, в университете, философские и врачебные науки.
Арсену было двадцать три, когда Афанасий сказал, что пора принять православие и постричься в монахи. Через два года Арсен был уже игуменом монастыря на острове Кафа.
Монастырь ли это был или постоялый двор, куда насельники сбредались со всех концов света, чтобы в назначенное время исчезнуть, Арсен и сам не знал. Делал то, что было указано делать, и, когда указали, что надобно ехать в Валахию, уехал сам... Жил там у валахского воеводы Матвея, потом у молдаванского Василия. Но и оттуда сорвали. Велели ехать в Варшаву.
В Варшаве Арсен снова был католиком, и не монахом, а врачом. И здесь неведомая Арсену сила поддерживала его, толкая вперёд, и очень скоро он приобрёл известность и лечил уже самого короля. Последнее, что успел совершить в своей медицинской карьере, — вылечил короля Владислава от каменной болезни. Тогда и пришло новое приказание — пробираться в Киев.
В Киев Арсену ехать не хотелось, не хотелось бросать дом в Варшаве, нелегко сорокалетнему человеку сниматься с места, но покорился Арсен и сейчас. Выпросив у короля Владислава грамоту к киевскому митрополиту Сильвестру Коссову, снова обрядился в монашеские одежды и поехал.
Было это летом 1648 года. Украина встретила Арсена горьковатым дымом пожарищ и сладковато-тошнотным запахом разлагающихся трупов. Впрочем, здесь увидел Арсен и трупы, которые не разлагались. Более километра ехал Арсен по дороге с насаженными вдоль неё на колы повстанцами. Когда была совершена гетманом Вишневецким эта ужасная казнь? Бог знает... Под жаркими лучами солнца трупы людей ссохлись и под ветерком легко поворачивались на колах, погромыхивая костями.
Сажали на колы панов и казаки Богдана Хмельницкого, но у казацких палачей не хватало ни искусства, ни опыта. Скорчившиеся, расклёванные птицами останки болтались на месте их расправ.
Всю эту страшную дорогу от Варшавы до Киева прошёл Арсен. Он всегда достигал цели и достиг её и на этот раз. Но на этот раз ему было страшно.
В Киеве надобно было Арсену ждать патриарха Паисия, суметь проникнуть в его свиту и ехать далее — в Москву.
Дело было нетрудное. Жадный Паисий, стремясь поразить Москву пышностью, чем ближе подъезжал к Москве, тем охотнее зачислял в свою свиту всех, кто высказывал желание служить ему. Арсен был зачислен как патриарший уставщик.
Он всё сделал, как предписывалось, и только одного не знали его неведомые повелители. Не знали, что едет Арсен в свите патриарха Паисия в Москву не по чьему-то заданию, а по своей воле. Страшный год, что провёл он на Украине, изменил его. Страх день за днём незаметно копился в душе, и вот Арсен вдруг обнаружил, что ему хочется спрятаться от совершавшихся вокруг ужасов, а главное, от тех могущественных людей, что, подобно Афанасию, внезапно появляются в жизни и, благодетельствуя, сразу же обрекают неведомо зачем на новые лишения и опасности.
Спрятаться Арсену — он это окончательно понял уже в Москве — очень хотелось. И только здесь, в этой бескрайней стране, куда покровители Арсена ещё не нашли хода, и можно было спрятаться.
Тогда-то он и предпринял первый в своей жизни самостоятельный шаг. Сдав, как и было условлено, все подарки, полученные в Москве, Арсен попросил у Паисия разрешения остаться и заняться учительством. Бережливый патриарх, которому не хотелось на обратном пути кормить свою многочисленную, сделавшуюся сейчас ненужной свиту, благословение дал. Так что всё правильно рассчитал Арсен, впрок пошли полученные уроки. Только одного не рассчитал он: у учителей тоже имелся опыт, и наказывать ослушников умели они быстро и верно.
Неведомо, что было поведано патриарху Паисию об Арсене, оставленном им в Москве, но скоро из Валахии прилетела к царю Алексею Михайловичу грамота, отправленная перепуганным патриархом:
«Ещё да будет ведомо тебе, благочестивый царь, про Арсения, что он прежде был иноком и священником, а сделался басурманином. Потом бежал к ляхам и у них обратился в униата — способен на всякое злое безделие. Испытайте его добро и всё это найдёте».
Так и оборвалась в самом начале учительская карьера Арсена. На допросе — его вели князь Никита Иванович Одоевский и думный дьяк Волошеников — Арсений попробовал было запереться.
— Я-то отступник?! — восклицал он. — Да буде кто уличит меня в таком двойном отступничестве, тогда пусть царское величество велит снять с меня шкуру!
Но хотя и простоватыми казались следователи, а неправду сразу почуяли.
— Шкуру с тебя тоже снимем, если нужда придёт... — недобро пообещал князь Одоевский. — А пока я штаны прикажу с тебя спустить, и всё твоё басурманство явлено будет.
И тогда смиренно пал на колени Арсений и покаялся в отступничестве. Напирал, что жить православным под басурманами тяжело и не всяк тяжесть эту нести способен. Его, грешного, не сподобил Бог такой силой...
Однажды на Кафе потребовалась ему книга «Седмь соборов», но не сумел её сыскать в монастыре, поехал Арсен искать книгу на Хиос, но и там книги не было. Пришлось в Константинополь ехать, а там патриарх Парфений в епископы его решил поставить. Уже и деньги были уплачены, но турки сведали, что учился Арсен в Венеции, с которой воевали тогда басурмане, решили, что Арсен — шпион венецианский, и бросили в тюрьму. Две недели в тюрьме просидел, совсем бы погиб, кабы не принял магометанской веры. Только когда совершено было обрезание, выпустили его из тюрьмы турки.
Князь слушал Арсена внимательно, и Арсен видел, что Одоевский и верит, и не верит ему.
Приговор тем не менее оказался мягким отправить на исправление в Соловецкий монастырь. Наверняка не такого приговора ждали решившие покарать Арсена иезуиты.