Страница 23 из 79
— Как же тогда на ум не придёт тебе, царь и великий князь, что Господь два великие дара дал России — царя и патриарха. Ими всё строится как в церкви, так и в государстве. Под единым их государским повелением вси, повсюду живущие православные народы быти должны...
— И я так считаю! — воскликнул государь. — Нетто огорчило тебя, друг мой собиной, что я смутился, великим государем тебя назвав? Жалую тебе этот титул, святейший патриарх! Великий государь и великий господин святейший патриарх Никон! Единомысленно прошу со мною быть...
И припал к руке патриаршей, увлажняя её слезами своими царскими.
— Не для себя прошу... — смягчаясь, сказал Никон, — для церкви нашей возлюбленной, для державы нашей.
Далее уже спокойно беседа текла. О насущных делах сообща совет держали.
Долго обсуждали статьи, ещё летом привезённые в Москву Никольским игуменом Иннокентием Гизелем. Немалого просило малороссийское духовенство. Во-первых, чтобы не было изъято оно из-под власти Константинопольского патриарха. Во-вторых, чтобы духовные власти удерживали свои должности до смерти, а преемников их чтобы избирали, а не назначали из Москвы. В-третьих, чтобы и суд над малороссийским духовенством не Москва вершила, а Константинопольский патриарх...
Больно было такие неразумные речи и царю, и патриарху слышать. Тем более, извещал Богдан Хмельницкий, ещё перед Светлым воскресеньем посылал Сильвестр Коссов в Варшаву своих чернецов, которые объявили на Сейме, что духовенству украинскому православному быть в союзе с Москвой невозможно, поскольку Москва перекрещивать их станет, и поэтому просят они короля, собравши войско, высвободить их. А они из Киева сами московских людей выбьют...
Невозможное просили киевляне. Предательство великое творил митрополит Сильвестр Коссов всему делу православному.
Знал Никон, как быть, как устроить. Надобно до конца реформу церковную довести. А потом и всю Церковь Православную объединить воедино под рукой Московского патриарха, который один есть образ жив Христов и одушевлён, делесы и словесы в себе живописуя истину. Другие же патриархи и митрополиты образ апостолов и учеников Христовых должны принять. Когда станет так, всё на благо единому православному царству устроится.
Кивал государь. Правильно патриарх говорил. Единомыслен с ним Алексей Михайлович был.
О военной кампании следующего года тоже думано было. Никон советовал Вильну брать и казаков в поход на Стокгольм снаряжать, чтобы отказались шведы от своих лифляндских владений. Тоже план добрый был. Соглашался государь. Верно патриарх мыслит: чего долго-то воевать, кровь лить, державы разорять? Разом кончать с войной надо...
Долго толковал о делах церковных и государственных в тот день с Алексеем Михайловичем великий государь, святейший патриарх Никон...
К себе поздно вернулся. А тут свои дела — патриаршие. Доложили, что поговаривают, будто епископ Павел Коломенский в Палеостровском монастыре на Онежском озере объявился.
— Полно врать-то... — сказал Никон архидьякону. — Пошли сказать, каб болтунов тех на смирение по монастырям развозили.
— Иван Неронов опять челобитную подал государю...
— Накажи игумену, чтоб доглядал строже. С него спрошу. Ещё что?
Был ещё донос на Аввакума из Тобольска. Насторожился Никон. Прочитать донос велел. Нахмурился. Страшное дело протопоп замышлял. Настоящий мятеж церковный. Архиерейское достоинство присвоил себе...
8
Недолго миром в Тобольске протопоп Аввакум тешился. Не дремал лукавый. Великую свару устроил.
Дело же так было. Дьячок Вознесенской церкви, где служил протопоп, неисправным оказался. Взяли его на Софийский двор, посадили на цепь. Только Антон умудрился освободиться, утёк в храм, повинился протопопу, и тот пообещал поговорить с дьяком Иваном Струной, разобраться в дьячковой вине сообща и, коли можно будет, исхлопотать облегчение наказания. Пока же велел в службе помогать. Хоть и не было прихожан, а вечерню пора начинать было.
Только начали петь, появился со своими людьми дьяк Иван Струна. Опасаясь крутого нрава Аввакума и не желая ссориться, он оставил своих людей на паперти, а сам вошёл в храм. Однако, когда увидел на клиросе злокозненного Антона, благоразумие изменило ему. Без всяких разговоров ухватил дьякона за бороду.
Укоризненно посмотрел Аввакум на Струну. Как же можно лепоту службы нарушать мирскими скандалами? Вздохнул тяжело и пошёл запирать двери в храм.
Оставшись в церкви наедине с Иваном Струной, Аввакум с помощью Антона, проявившего тут изрядное усердие, разложил архиепископского дьяка на полу и отстегал ремнём «за церковный мятеж».
Поначалу дьяк сопротивлялся, норовил вырваться, но потом смирился и принёс покаяние.
Только неискренним оно оказалось.
Вечером, едва лишь отужинал протопоп, зашумели во дворе. Вышел Аввакум на крыльцо. За забором на улице сани стоят. Какие-то мужики толпятся.
— Садись в сани, протопоп! Уже прорубь на Иртыше рубят. Топить тебя будем.
Серьёзные мужики были. Справные.
Не стал Аввакум судьбу испытывать, скакнул с крыльца в чём был и огородами к воеводскому дому заспешил.
Прибежал к Хилкову, пожаловался, что гонятся за ним, жизни его хотят лишить через потопление. Выглянул князь в слюдяное окошечко.
— Не софийски ли люди будут? — спросил.
— Дак, должно быть, оттуда... — ответил Аввакум. — Иван Струна и нарядил, должно.
— Серьёзные робяты... — сказал воевода. — Ну, протопоп, не знаю, чем и пособить тебе.
— Нешто не отобьёшь у окаянных? Нешто живота лишить позволишь?
— Дак ведь если потопят тебя, учиню розыск... сказал воевода. — Строго взыщу за душегубство. На каторгу все пойдут, которые утекчи не поспеют. А сейчас чего? Они же не потопили тебя ещё? Чего с них, скудоумных, спрашивать?
И заметив недоумение протопопа, пояснил, что люди такие в Сибири, невежественные совсем и характерные. Сейчас с ними связаться — беды не оберёшься. Надо ждать, пока потопят.
— Жалко мне тебя, протопоп, — сказал князь и заплакал. — Только привыкать к тебе стали... Польза от тебя всему Тобольску большая. Эвон как чернеца нашего запойного смирил. Третий месяц уже пития не приемлет. А ведь сколько бесчинств в прежнее время учинял.
— Ты, князь, — подала голос княгиня, — того не забывай, что и бесноватых протопоп отчитывает. Сколько уж народу излечил!
— Дак и я говорю, что жалко его. Ведомо мне и про то, что бесов изгоняет. Федька бешеный, и тот потише стал, как ты зачал молитвы над ним читать...
— Может, в тюрьме спрячешь? — спросил Аввакум.
— Какая тюрьма? — ответил воевода. — Вытащут эти архаровцы и из тюрьмы. Да и колодники не дадут ведь спрятаться. Гляди-ка, кажись, сюды идут по твою душу.
— Спрячься, Аввакумушко, в сундуке... — предложила княгиня. — Я, батюшко, на сундук-то сяду, дак, может, и не найдут тебя.
— Куды в сундук-то! — сказал Аввакум. — Не влезу ведь.
И не теряя времени, выскочил через поветь на улицу и побежал по сугробам к церкви. Целый месяц так бегал. То в церкви укрывался, то у доброхотов тобольских хоронился. Дома и не ночевал ни разу. Слава Богу, 14 декабря приехал архиепископ Симеон из Москвы. Усмирил маленько дьяка. Вернулся Аввакум к протопопице своей, Настасье Марковне.
9
А потом выяснилось, что и Иван Струна перед архиерейской казной не чист. Пришёл его черёд на цепь садиться. Только худая в Софийском доме цепь была. И Струна утёк. Прибежал к воеводе и сказал «слово и дело» на Аввакума. Тут, хоть и робок князь был, хоть и не хотелось ни с архиепископом Симеоном, ни с Аввакумом спорить, а делать нечего. Сурьёзное начиналось. Человека, «слово и дело» сказавшего, охранять надо было до конца следствия. Отдал Хилков дьяка Петру Ивановичу Бекетову под охрану.