Страница 90 из 91
Доброй памяти Яков Иванович Либих, лекарь, почил в 1814 году с миром в душе и с Господом в сердце. Жизнь его оборвалась на семидесятом году в Берлине, куда он ездил обучаться гомеопатии. Учившийся до столь преклонных лет, Яков Иванович, пожалуй, один из немногих мог носить с гордостью и достоинством звание вечного школяра. Кажется, в Берлине же он и был похоронен. Генерал Бекасов умер вскоре после Ватерлоо. Душа его, много лет болевшая за Россию, жаждавшая после Тильзита совершенного реванша, успокоилась наконец, — безмятежная, она покинула свой «обветшавший дом» и, сделав прощальный круг над величавым Петербургом, белой птицей улетела в Небеса. Так и тот гусарский офицер, кузен Ольги, что встретился Александру Модестовичу на берегу Березины и грозился докучать его семейству частыми визитами, покинул этот мир — погиб он в октябре 1813 года в Лейпцигском сражении, известном ещё как «Битва народов»...
Думается, многовато смертей для одной страницы! Но что поделаешь, смерть вписала в историю человечества и не такие страницы...
Любезный друг Карлуша Зихель сразу после окончания кампании вышел в отставку, женился, поселился в Дерпте. Они с Александром Модестовичем переписывались много лет. Зихель учился в университете математике. После окончания факультета с головой ушёл в науку и оставил в ней свои след в виде правила Зихеля, которое старым математикам и военным, имеющим отношение к артиллерии, должно быть известно. Сочувствовал декабристам. Искренне ненавидел и политику, и персону государя-императора Николая. К концу жизни взялся писать мемуары.
Александр Модестович, от природы наделённый хорошим тонким умом, постоянно совершенствуя этот ум размышлением, а также чтением трудов медицинских, и философических, и духовных, проводя досуг в обществе весьма образованного родителя своего, достиг высокого внутреннего развития. Он мог бы, кажется, стать на ступеньку выше человека, лучшего из смертных, но не становился, — он чаще садился на край постели, добрый лекарь, и был с больными чуток и терпелив, и всегда на равных, и не прикрывал локтем лицо, когда в лицо ему кашляли, и не спасался надушенным платочком, когда чья-то рана дурно пахла. И со всяким был — любящий брат. Он умел прощать человеку его человеческое несовершенство — слабости, страсти, капризы, хитрости, какие-то провинности. Он мог даже не замечать этого человеческого. Но божественное в человеке он видел всегда. Он был настоящий лекарь.
В 1816 году Александр Модестович с оказией переслал в Шатильон Огюсту Дюплесси письма его сына. К ним приложил черепаховые шахматы, с которыми Черевичник-таки расстался, и сопроводительную записку следующего содержания:
«Господин Дюплесси!
Волею судеб в руки мне попали письма Вашего сына. Возвратить их Вам считаю своим долгом, и если не сделал этого до сих пор, то потому лишь, что не представлялось подходящего случая. Они, пусть хоть немного, утешат Вас в Вашем горе, как, хочу надеяться, утешит и знание того, что умер капрал Дюплесси достойно, не оскорбив мундира, не унизив своего имени, смело глядя в лицо смерти. Да будет ему пухом российская земля — как и многим тысячам других французских и русских героев!»
Опыт оказания хирургической помощи на поле сражения не пропал для Александра Модестовича даром. В 1834 году в качестве полкового лекаря Александр Модестович отправился на Кавказ, в действующую армию, и прослужил там три года, а в 1855 году, когда ему уже перевалило за шестьдесят, — принял участие в войне Крымской. Здесь ему довелось работать бок о бок с очень известным уже хирургом — Николаем Ивановичем Пироговым. К чести нашего героя следует сказать, что обмен опытом был полезен для обоих хирургов, и знаменитый Пирогов, устраивая в трудных случаях консилиумы, всегда с особым вниманием прислушивался к мнению своего старшего коллеги и очень живо интересовался, как то или иное вмешательство производилось у Ларрея во французской армии и у Виллие[57] — в русской, как у того и другого вообще было поставлено дело... Здесь же, в Севастополе, в переполненном ранеными госпитале Александр Модестович, разговорившись с одной из сестёр милосердия, женщиной преклонных лет, вдруг признал в ней Катерину, ту самую Катерину, которую он некогда, угодив в лапы Бателье, оставил на Бородинском поле. И теперь, почти полвека спустя, Александр Модестович узнал, что удалось ей тогда вывезти с поля битвы сто пятьдесят человек, им прооперированных, что многие и до сих пор живут в сёлах близ Бородина, и среди них остались даже несколько французов; все они помнят юного лекаря, спасшего им жизнь.
Многие годы Александр Модестович работал над книгой под названием «Эпистолы о воспалении», на страницах которой в удобопонятной форме, в виде переписки двух лекарей, высказывал весьма смелые для своего времени суждения о предполагаемой природе воспаления и ставил под сомнение целесообразность антифлогистических методов[58]. К месту будет сказать, что книга эта наделала б много шуму, если б не одна её существенная слабость — автор во многом сомневался, но, увы, ничего не утверждал и потому не оспаривал прямо. Труд содержал в себе массу гипотез и заканчивался знаком вопроса. Под этим же знаком он и прошёл в обществе медиков, несмотря на всю свою значимость, — прошёл, могущий принести ощутимую пользу, но не принёсший её. В извинение автора, конечно, можно допустить, что труд его был несколько преждевременен, а методы, в которых автор сомневался, слишком ещё популярны (и сам автор к ним время от времени прибегал), но не будем ничего допускать, дело прошлое, отдадим должное мужеству Александра Модестовича — мужеству, которого нужно было иметь немало, чтобы остановиться в то время, когда все шли...
Перед самой Крымской кампанией Александр Модестович издал свою книгу в Санкт-Петербурге. В связи с изданием он бывал в столице наездами в течение года раз пять. И вот в последний раз, когда уж ехал он от издателя по Невскому, прижимая к груди ещё пахнущий краской, только что переплетённый томик, вышла у него прелюбопытная встреча, о которой мы никак не можем умолчать...
Петербург — огромный узел. И какие только нити не сходились в нём! И наше повествование осталось бы неполным, если б одну из этих нитей мы не потянули. Очень путаная нить, ни начала, ни конца, вынырнула из самой толщи, из переплетения судеб, в толщу же и ушла. Мы уж было выпустили её из внимания, а она, гляди ж ты, сама о себе напоминает. А может, случай! Или ещё верна присказка: потерял в России человека — ищи его в Петербурге. Ибо Петербург — игольное ушко для всякой нити.
Был синий вечер, один из тех летних вечеров с совершенно чудным освещением, какое можно наблюдать лишь в северных широтах, — холодным и таинственным. Пролётка катилась, мягко поскрипывая старой кожей, погромыхивая окованными колёсами по мостовой, возница что-то мурлыкал. Александр Модестович, удовлетворённый выходом книги, думая о книге, рассеянно поглядывал по сторонам и отмечал только, что уж через пару кварталов он — дома, как вдруг увидел на тротуаре нищего старика. И не сразу понял, чем этот старик, худой, небритый, самый обыкновенный нищий, каких тысячи, вызвал к себе интерес. Отпустив пролётку за углом, Александр Модестович вернулся и, потолкавшись среди прохожих, скоро отыскал старика глазами. Тот сидел под чугунной оградой на деревянной скамеечке между старым немцем-шарманщиком, играющим что-то меланхолическое, и рыжеволосым чухонцем, продающим масло из большого елового ведра; ещё какие-то лоточники-коробейники прохаживались рядом, зазывали покупателей на свой товар. Облачен старик был в обноски исключительной ветхости. Эти-то диковинные обноски, оказалось, и бросились Александру Модестовичу в глаза, поскольку угадывалось в них не что иное, как мундир польского уланского офицера образца 1812 года.
Старик был хозяином «Чертога надежд» — всем известного нехитрого приспособления уличного гадателя, человека, но обыкновению, неимущего и немощного, однако не растратившего ещё остатки гордости и стыдящегося зарабатывать на жизнь откровенным попрошайничеством. Старику на жизнь зарабатывала ручная белочка. Она резво бежала в колесе, но по звону монетки останавливалась, забегала в «Чертог» — игрушечный домик со слюдяными оконцами — и выносила оттуда человеку, ищущему свою судьбу, бумажонку, свёрнутую крохотным пакетиком. В этой бумажонке и содержалось какое-либо пророчество, начертанное, как легко догадаться, самим оракулом — то есть нищим стариком.
57
Виллие Яков Васильевич с 1806 по 1854 годы занимал должность главного военно-медицинского инспектора армии.
58
Главным образом, кровопускание, а также холод, голодная диета и прочее.