Страница 88 из 91
...Далее всё складывалось просто: когда Ольгу похитили и Аверьян Минич, натерпевшись лиха, понял, что своими силами ему дочь не освободить, он обратился за помощью к графу, к коему в нижегородское имение явился в конце лета. Ухватив суть дела, Моравинский времени даром не терял: отрядил человек двадцать дворовых и под началом смышлёного приказчика направил их на поиски. И вот не далее как вчера эта экспедиция сумела выследить и настигнуть того, можно сказать, несчастного, господина, который, влюбившись в Ольгу до беспамятства и не встретив взаимности, не придумал ничего лучшего, как похитить её (кстати, если б не французская граната, убившая у мосье последнюю лошадь, то, может, и не удалось бы настичь его карету). Этот господин, забыв о чести, умолял приказчика Федьку взять и его в Нижний Новгород, ибо, говорил, не видеть более Ольгу для него равносильно смерти. Но приказчик здраво рассудил, что злодей уже достаточно наказан и нет нужды тащить его под грозное око графа... Пустившись же в обратный путь, встретили гусарский полк. Приказчик узнал среди офицеров графского племянника и поделился с ним последними, весьма необыкновенными новостями. Как тут было не полюбопытствовать, не взглянуть на кузину! А взглянул, так и от беседы не удержался; побеседовав же с часок, загрустил — уж не хотелось и расставаться. Да нужно было догонять полк...
— Удачи вам, мой юный друг! — заключил офицер. — Подите Ольгу в Нижнем. Только не обессудьте, когда кончится кампания, я буду у вас частым гостем. Да держите ухо востро — перед вами известный женолюб...
С этими словами он рассмеялся и пришпорил коня.
Весь следующий день Александр Модестович был занят оказанием помощи раненым и больным; ещё через день, составив внушительный обоз — не менее чем из тридцати фургонов, благо, в фургонах недостатка не было, — он перевёз раненых в Борисов, где и оставил их на попечение армейских лекарей. Здесь же, увы, подошёл и час расставания с теми, кто занял много места в сердце у Александра Модестовича, но коим в силу немалой (на наш взгляд) плотности сего описания мы не смогли уделить побольше места на страницах: любезный друг Зихель и его егеря были зачислены в лейб-гвардии егерский полк и в срочном порядке отбывали к месту дислокации оного полка; сам Александр Модестович с Черевичником отправлялись в обратную сторону. Прощание друзей было кратким, без клятв и заверений, — слишком многим обязанные друг другу, они понимали, что крепких уз клятвами ещё более не скрепить, как, впрочем, и уз слабых...
Думается, нет надобности уделять много внимания подробностям дороги до берегов Волги. Дорога была длинна и скучна, и таковым бы стало наше повествование, кабы мы взялись её описывать. Скажем только, что столь немалое расстояние Александр Модестович покрыл за двенадцать дней, и уже в начале декабря восхищенному взору его предстали широкое, будто степь, заваленное снегом русло Волги с санным путём посередине и величественные стены Нижегородского кремля.
После бесчисленных картин разрушения, какие Александру Модестовичу довелось видеть в последние полгода, образ цветущего и преуспевающего города, хотя и заваленного до крыш снегом, совершенно поразил его. Людный, поскольку едва не пол-Москвы сейчас было в нём, шумный, торгующий (создавалось впечатление, что здесь все продают всё), он представился Александру Модестовичу красивым уже потому, что жизнь в нём бурлила. Кричали, обрывали прохожим рукава зазывалы; пирожники и саечники, разносчики рыбы, конфетчики, сбитенщики и прочие лоточники всяк на свой манер выхваливали товар. Повсюду в дверях лавок весело брякали колокольчики. На каждом углу, не говоря уж о рынках, на каждой площади, на мостах и под мостами, на набережной торговали прямо с возов — и сбывали возами, и платили пачками ассигнаций. Краснощёкие заводчики прохаживались взад-вперёд, покупали рабочую силу. Народ, сытый, пестро разодетый, любопытный до зрелищ, толпился у балаганов и вертепов; под заунывную музыку немецких шарманок нижегородцы пили и закусывали, смеялись, ковыряли в носу, развлекались кулачными боями и потешались над всякими дурачествами, какие представляли бродячие шуты... На этом фоне весьма выделялся московский высший свет — дамы и господа, разодетые по последней парижской моде, напудренные и напомаженные, — они неспешно прогуливались мимо пристаней, мимо полузатопленных и вмерзших в лёд старых барок. Говорили исключительно по-французски. Краем уха Александр Модестович слышал: тут и там судили да рядили москвичи про некоего господина N, проникшего с вечера в будуар княгини NN, но вовремя застуканного слугами, — и только после этих пикантных новостей касались слегка положения на театре военных действий, злословили насчёт последних демаршей французских политиков. Вообще заметно было, что к войне, проигранной Бонапартом, русское высшее общество начинало терять интерес — ровно настолько, насколько для этого общества миновала опасность. Поражение французов было уж делом решённым, и господа, должно быть, славно покутив по этому поводу недельку-другую и продемонстрировав таким образом свой нетленный патриотический дух, обратились к вещам, волнующим их ныне более войны, — к любовным похождениям господина N.
На сенном рынке, что возле самой набережной, Александр Модестович повыспросил у нижегородцев, как разыскать имение Моравинского. И скоро узнал: их сиятельство граф Дмитрий Иннокентьевич имел двухэтажный особняк на высоком берегу Волги, и до этого особняка от рынка было рукой подать — «вона, добрый человек, церква на горе, а за церквою садик, а за садиком, чай, видишь крышу — то и есть графская усадьба». А когда про крышу-то купчишка говорил, поперхнулся — не к добру. Ещё более встревожился Александр Модестович, когда вдруг показалось ему, что мелькнуло в толпе лицо Пшебыльского — желчное, измождённое и с какой-то сатанинской искоркой в глазах. Александр Модестович, сам не зная зачем, кинулся за Пшебыльским в толпу, но не нашёл его — тот растаял как дым; должно быть, точно показалось. А может, это был кто-то похожий на мосье, мало ли! Так или иначе, Пшебыльского Александр Модестович уж больше в тот день не видел, а мелькнувший лик его счёл за дурное предзнаменование. Когда пошли с Черевичником на горку к сказанному особняку, встретился поп на дороге — ещё одна плохая примета... Неспокойно и зябко стало на душе: всё ли сложится благополучно?.. Наконец поднялись к дому, отворили чугунную калитку, по расчищенной в снегу дорожке подошли к парадному. Но лакеи Моравинского встретили их не очень любезно, вполне основательно приняв за христарадничающих нищих. Заперли перед ними резную дубовую дверь, уведомили через замочную скважину, что милостыню тут подают с чёрного хода, со стороны кухни: «На кухне, может, вас, господ-скитальцев, лодырей с саженными плечами (прости, Господи!) и чем горяченьким накормят, ежели разжалобите поварей...». Очень не понравился Александру Модестовичу такой приём, однако ничем он не мог засвидетельствовать безмозглым лакеям, что он дворянин и достоин лучшего обхождения. Он стукнул в дверь и сказал, что, быть может, его в этом доме очень ждут (лакеи при этом только посмеялись за дверями)... и ждут именно с парадного подъезда... Наконец он догадался заговорить с лакеями по-французски.
Недоверчиво оглядывая «долгожданных» гостей, лакеи всё же впустили их в переднюю. Однако оставить столь напористых оборванцев без надзора не решились — как бы те чего не утащили, не открутили бы бронзовую ручку с двери! — и потому с докладом послали к графу в кабинет мальчишку. Сами же стояли на страже — истуканы истуканами — и не сводили с Александра Модестовича и Черевичника подозрительных глаз.
Но не всегда же злу одерживать верх! Вопреки дурным знамениям, далее события складывались счастливо. Как раз в это время в кабинете сиятельного графа оказалась и Ольга, прибывшая в город третьего дня и не вполне ещё освоившаяся с новой своей ролью и с обстановкой, и потому предпочитающая проводить время в каком-нибудь тихом уголке вблизи нежданно обретённого родителя и благодетеля. Услышав доклад мальчика о двоих сомнительного вида бродягах, один из которых называет себя лекарем, Ольга ахнула, выронила вазочку с конфектами и, ничего не объясняя, кинулась вон из кабинета, чем не на шутку переполошила старика Моравинского. Раскрасневшаяся, с сияющими от радости глазами, она выбежала на галерею и устремилась далее — по широкой лестнице вниз, едва придерживаясь перил... в самые объятия к Александру Модестовичу. Причём она так скоренько бежала, что туфли её чуть касались ступенек и газовый шарфик, обвивавший стройную шею, бился у Ольги за плечами, подобно крыльям бабочки, летящей на свет... И наконец соединились руки их, и слились уста, и слёзы счастия смешались. И все, кто при сей сцене присутствовали, — и старый граф, и Черевичник, и Аверьян Минич, и дюжина прислуги в роскошных бархатных ливреях, — не могли не залюбоваться юной парой и растрогались чрезвычайно. Граф, справившись спустя минуту с нахлынувшими чувствами и желая оставить молодых наедине, увёл всю публику за собой в комнаты; слугам же строго-настрого наказал, чтоб ни мышь не пискнула и не скрипнула половица. Не будем же мешать и мы, люди деликатные, понимающие амуры тонко, — и опустим здесь занавес...