Страница 68 из 91
До лавки Аршинова добрались лишь к полуночи. Отыскать дом не составило труда, так как на Пречистенке тоже горели несколько домов, и улица была этими пожарами ярко освещена. Въехали во двор. Двери и окна первого этажа, а также ворота арок привалили ящиками и бочками. Будто к осаде приготовились. И только после этого поднялись в квартиру. Пшебыльский, правда, заупрямился, заупирался, но, кажется, лишь для виду, ибо стоило Черевичнику ткнуть его топорищем в спину, как мосье живёхонько поднялся на крыльцо.
— Шагай, шагай, панок, не ерепенься, — ворчал Черевичник, хотя и беззлобно.
Пана Пшебыльского, развязав ему прежде руки, заперли до утра в каком-то чулане. Ольгин багаж, состоящий лишь из небольшой осиновой коробейки да ларца с портретом матери, внесли в спальню, по-видимому, некогда очень уютную, а теперь обретшую довольно унылый вид — с горкой хлама, наваленной у двери, с тенётами по углам, с выцветшими бумажными шпалерами, хранящими следы от картин и образов, с потресканным сероватым потолком, украшенным лепкой, какая пришла к этому времени в совершенно негодное состояние. Должно быть, дела у Аршинова складывались не очень гладко, что он не мог позволить себе отремонтировать квартиру. Однако дорогой фигурный паркет в спальне, а также широкая дубовая кровать с бархатным балдахином (правда, ветхим) и четырьмя болванами по углам свидетельствовали о том, что купец знавал и лучшие времена.
— Наша роскошь глаз не застит, — молвил Черевичник, оставляя подсвечник на коробейке. — Зато и дышится вольней. Христос с вами, дети! Не печальтесь ни о чём...
И ушёл довольный, бормоча что-то себе в усы.
Александр Модестович с Ольгой остались одни. Ольга вздохнула и вдруг зарумянилась; не умея иначе скрыть смущения, отвернулась, отошла к окну, потом, как бы вспомнив о чём-то, порхнула к коробейке, подняла крышку. Оглянулась на Александра Модестовича, достала образок... Торопясь, зашептала слова молитвы, да запнулась на середине, смолкла; сотворила крестное знамение и уж не знала, куда девать руки, теребила оборки платья.
Когда Александр Модестович обнял её, она вздрогнула, повернулась, взглянула на него счастливыми глазами и, тут же потупив взор, тихо прильнула к его груди. Волнение её улеглось. Так они стояли с минуту, веря и не веря в благополучное воссоединение после долгой разлуки, наслаждаясь близостью друг друга и более не сомневаясь, что путь их друг к другу уже закончился, что закончились и все их злоключения и суета, что судьба не готовит более сюрпризов, что путь их отныне будет прям — путь на утреннюю звезду, которая светит прекрасно, и уж не будет более ни войны, ни смерти, ибо и то и другое канет в небытие вместе со всем мировым злом, и мировой завистью, и глупостью, и обманом, и коварством, вместе со всем тем, что не приемлет истинно любящее сердце, что не подпадает под знак добродетели... В объятиях друг друга они будто грезили. И уж были они вовсе не в Москве, не в чужом пустом доме с пыльными углами, а далеко-далеко, на берегу речки с зеркальной изумрудной гладью, возле шумящей плотины. И не образок был у них в руках; сам Бог спустился с небес и наполнил благодатью любящие сердца и узами верности скрепил их нежные души. То, ради чего они жили, — пришло. И им открылся новый источник, и только испив из него, они и начали жить. Они опустились в вересковник, и уста их слились. С груди Ольги тяжело скользнуло монисто, покатились отброшенные браслеты. Дыхание её — жаркое, трепетное — вдруг обратилось в стон. Задрожали руки, а губы, мягкие и бархатные, как крылья ангела, стали вратами в рай. Тут вересковник обратился в кущи райские, запели птицы сладкими голосами; ветерок — благоухающий фимиам — повеял из сада, и ласковый голос, слышимый только сердцем, пропел слова о любви, — то был голос Бога, чистый и прозрачный, как голос флейты, тёплый, как солнечный луч. Ланиты, пышущие жаром, вдруг оросились слезами. Это, кажется, были слёзы восторга. Александр Модестович открыл глаза и увидел, как мерцает свет на лице у Ольги, как блуждает улыбка у неё по устам, и поразился взору её — невидящему, зачарованному, обращённому в себя взору жрицы. Александр Модестович с замиранием сердца заглянул ей в глаза и увидел там начало Вселенной, и в начале начал — Еву-прародительницу, вечную и прекрасную, одновременно мудрую и легкомысленную, лёгкую, как бабочка, и носящую во чреве первое дитя, обласканную Богом и искушённую змием, Еву-невесту, Еву-жену, Еву мечтающую и скорбящую, Еву любящую. С восхитительной, божественной, невинной улыбкой Ева повторила свой грех, надкусила прельстившее её яблоко, и взгляд её исполнился любви; затем протянула яблоко ему, и Александр Модестович отведал запретного — оно было неожиданно сладким... И спала пелена у него с глаз, и он увидел, сколь прекрасна она — его Ева, его Ольга...
Тем временем Черевичник, постелив под себя свитку, дремал на полу у двери чулана. Слышал, как ворочался, и вздыхал, и ругался вполголоса пан Пшебыльский, как он вставал и прохаживался из угла в угол, разминая затёкшие члены. «Не бойся, панок, не пужайся, — успокаивал Черевичник. — Убивать тебя не станем, только шкуру немножко сдерём за проделки твои, — а жить будешь...» И улыбался сквозь дрёму в длинные усы. Мосье затихал на некоторое время, но вскоре опять слышались испускаемые им вздохи, скрип половиц, шорохи, бормотание... Потом вдруг из-под двери слегка потянуло сквозняком, но Черевичник уже не заметил этого странного явления, ибо, утомлённый событиями последних дней, едва справлялся со сном и был не очень-то чуток ко всяким мелочам. Между тем то, что наши герои второпях приняли за чулан, оказалось вовсе не чуланом, а ходом в подклет и одновременно площадкой механического грузового подъёмника. И уж конечно, не был бы Черевичник столь безмятежен, не дремал бы, если бы знал, что целых два выхода ведут из подклета наружу, и что одним из них пан Пшебыльский не преминул воспользоваться, и что, освободив уже ворота одной из арок, неслышно, угрём выскользнул на улицу... Повернувшись на другой бок и сладко зевнув, Черевичник обронил: «Притих, панок? Вот и ладно!.. Не бойся, пожурим только. Барин наш добрый...». И заснул мертвецким сном.
...Греховно-сладкими были её уста, вкусившие запретного. Нагота Евы, как раскрытая великая тайна, ошеломляла, восторгала и сводила с ума, душу переполняла томлением. Тело её, — совершенное, вожделенное и доступное, как плод, который они только что поделили, — занимало сейчас весь мир, а может, наоборот, весь мир уместился, сосредоточился в нём, в бездонном чреве, чтобы очиститься там, в любви, и вновь родиться. В соединении своём, в согласии, в истоме и ласке они стали мудры, как боги, знающие добро и зло. Они поняли: всё, что с любовью, — добро и свет; всё, что без любви, — зло и тьма... Прекрасное тело Евы было горячо, оно полыхало, будто уголья в кострище, — то медные отблески пожарищ блуждали по нему. Тело Евы уже обжигало, оно само стало пожаром. И Александр Модестович, подобно мотыльку в пламени свечи, сгорал в нём, но был счастлив во власти огня, им же разожжённого. Любовь Евы, первая и вечная, рождающаяся в каждой женщине и более не умирающая, подхватив его, крохотного мотылька, поднимала высоко, под сень райского дерева, чарующего глаз, дающего знание, и наделяла его крыльями новыми, ещё более лёгкими, красивыми и сильными, дарила его прозрениями, откровениями, без коих он плутал по жизни (даже постигнув премудрость самых старых книг), как по сумрачной пустыне, полной опасностей, полной скорпионов и гадов, да он как будто и не жил прежде, а прозябал — недослышал, недовидел, недочувствовал, недопонимал, — она дарила его могуществом и уверенностью, провидением и умиротворением, дарила его путеводной звездой.
Придя в себя после всех любовных потрясений (иное слово трудно подобрать, говоря о высшем накале любовной страсти в двух искренних, непорочных сердцах, способных этими искренностью и непорочностью возвеличить и грубую плотскую любовь, облагородить и поднять её, презренную Богом, к обиталищу Божьему же, и самый стон как бы обратить в молитву, а жизни свои с готовностью предать в жертву; способных боль и наслаждение совместить в единое, как едины два тела, созданные одно из другого любовью Господней, разделённые, но вновь соединённые любовью человеческой), утомлённые, познавшие друг друга, Александр Модестович и Ольга провели в объятиях ещё немало приятных минут, пересказывая между амурными утехами каждый свою историю.