Страница 43 из 59
— Вернулся!
Ставшая вновь юной, Аликс бежала так, словно никогда ничем не болела, бежала лёгкая, как девочка, навстречу любимому. Ворвалась в его покои, кинулась на грудь и замерла в объятиях супруга, бесконечно счастливая. Теперь всё можно вытерпеть! Теперь — вместе...
— Аликс... Ты должна понять...
Она нежно приложила свою бледную, совсем истончившуюся руку к его губам.
— Не говори ничего. Ты поступил так, как должен был поступить. На всё воля Божия. Неужели ты думаешь, Ники, что был мне дороже, будучи царём, нежели сейчас — просто мой муж и отец моих детей? Нет, ты не можешь так думать!
И тогда Николай сделал то, чего долго не мог себе позволить: уронив голову на грудь супруги, он разрыдался...
Потом стосковавшийся отец нежно здоровался с детьми. Долго стоял у кровати Марии, всё-таки заболевшей корью и чувствовавшей себя ещё хуже сестёр, когда те были больны, потому что у неё к кори прибавилось ещё и воспаление лёгких — сказался обход солдат в ночной мороз! Николай ласково гладил дочь по голове, и огромные «Машкины блюдца» — воспалённые и нездорово горящие тёмно-серые глаза — наполнялись дочерней любовью.
Ольга уже вставала с постели. Крепко сжав свою любимицу в объятиях, Николай ощутил, как сильно она похудела. Потом они долго и грустно смотрели друг на друга — им не нужно было слов. Ольга была очень бледна, словно обескровлена, её некогда роскошные волосы заметно поредели, под глазами залегли синие круги — сейчас её нельзя было назвать красивой. Дочь видела, что отец смотрит на неё с состраданием, но и сама смотрела на него так же; бывший царь тоже был смертельно бледен, на висках появилась седина, которой не было раньше, очень заметными стали морщины...
Но вот что-то дрогнуло в Ольгином лице, и Николай Александрович понял, что дочь вспомнила о чём-то очень важном для себя.
— Папа... кто приехал с тобой?
— Князь Василий Долгоруков.
— И... всё?
— Всё, — сострадание совсем другого рода отразилось теперь в лице отца, он знал уже невысказанный вопрос дочери.
— А... остальные?
Николай помолчал.
— Покинули меня на вокзале, — наконец произнёс он, хотя явно не желал этого говорить.
— А...— старшая царевна долго не решалась, но потом всё-таки спросила: — А Николай Павлович?
Отец вздохнул. Что-то измышлять не было смысла, умница дочь уже наверняка прочитала ответ в его глазах.
— Оленька... он скрылся первым.
Да, она предчувствовала именно это, но сейчас ощутила, что по её сердцу словно ударили ножом. «Нельзя, нельзя! — быстро принялась уговаривать Ольга себя саму. — Нельзя осуждать человека лишь за то, что он не пошёл на жертву. Ни в коем случае!»
Но... Девушка, задерживая дыхание, чтобы подавить слёзы, поскорее вышла, вернее, выбежала из комнаты... Никогда ей ещё не было так плохо!
Глава двадцать четвёртая
НОВАЯ ВЛАСТЬ ВО ДВОРЦЕ.
1917 год, апрель — май
Но вот наконец-то все формальности улажены, и можно пройтись по парку быстрым шагом, как любил это делать Николай; движение всегда придавало ему бодрости и привносило ясность в мысли, если они были тяжелы. Никто не догадался бы сейчас, о чём думает отверженный царь. А думал он об Ольге и о Саблине...
— Сюда нельзя, господин полковник! — бравый рослый парень, сжимая штык, брезгливо поджал тонкие губы, смерив «господина полковника» высокомерным взглядом. Николай от неожиданности только развёл руками и повернул в другую сторону. Откуда ни возьмись, появился другой часовой, вёрткий, с бегающими глазами, и по примеру первого, преградил путь царю. Николай остановился, почувствовав насмешку. И тут же его окружили шестеро солдат с прикладами.
— Вернитесь! Вернитесь! Туда нельзя ходить! Вам говорят, господин полковник!
Николай ощутил, что его толкают прикладами со всех сторон. Вздохнул, посмотрел на всех взором, в котором явно читалось: «Да что ж с вами сделалось-то, ребятки?» — и пошёл обратно ко дворцу.
Александра Фёдоровна, наблюдавшая из окна за этой сценой, до боли сжала руку стоявшей рядом Лили Ден...
Потянулись дни, полные тревог и унижений. Уже и пьяная революционная солдатня с броневиков требовала выдачи бывшего императора. Уже прочитаны были все письма, пришедшие в Александровский дворец, уже выпотрошены все посылки. И с огромным трудом отвязался доктор Боткин от революционно настроенных хамов, решивших присутствовать при медицинском осмотре великих княжон. И верный боцман Деревенько, бывший «няней» для маленького Алексея, вдруг начал шпынять изумлённого царевича, заставляя его ухаживать за собой, как слугу. И неизвестно как появлялись во дворце газетёнки, в которых «любовники» царицы и царевен вовсю расписывали их частную жизнь. Возмущённые родители заботились лишь об одном — чтобы эта мерзость не попала девушкам на глаза.
Впрочем, Ольга, кажется, что-то чувствовала. Как старшая, она прекрасно понимала всю глубину унижения, в которую не только мать, но и сестёр, и саму её бросили бывшие подданные. Несколько дней она ходила, донельзя углублённая в себя, потрясённая, то и дело предаваясь слезам. Это унизительное положение и предательство Саблина совсем подкосили Ольгу. Сколько же душевных сил она потратила, чтобы оправдать его, чтобы вообще вычеркнуть из своего сознания слово «предательство»! С уст её отныне навсегда исчезла прежняя беззаботная, очаровательная улыбка...
И всё-таки оставались ещё те, кто не предал. Давняя подруга царицы, невинно оклеветанная Анна Вырубова, фрейлина Юлия Ден, которую Александра звала Лили, граф Бенкендорф и его зять князь Василий Долгоруков, баронесса Буксгевден и юная графиня Настя Гендрикова, дружившая с великими княжнами; обер-лектриса Шнейдер и доктора Боткин и Деревенко (однофамилец матроса, ухаживавшего за цесаревичем). В Жильяре никто и не сомневался — он был фактически членом семьи.
Охранники смотрели на этих людей с презрением. Распоясавшаяся стража, которой неведома была любая, не только воинская дисциплина, прямо на глазах владельцев рассовывала по карманам дорогие вещи. Так победившая революция предъявляла свои права на всё вокруг...
Воровали и по-крупному, совершенно не стесняясь. На царском автомобиле прибыл во дворец Керенский, ставший новым главным тюремщиком арестованной семьи. Несмотря на попытки явить собственную значимость, представитель новой власти находился в состоянии нервного возбуждения, даже, пожалуй, испуга. Министр юстиции чувствовал, что здесь, во дворце, остались только верные государю люди и чуждые ему, Керенскому, которым он непонятен и даже жалок.
Министр обошёл весь дворец, не понимая, зачем это делает. Его волнение дошло до того, что руки стали мелко дрожать. Увидев Жильяра, он немного успокоился и произнёс:
— Всё в порядке?
— Не понимаю, — ответил учитель.
— Как не понимаете? — предательская дрожь вновь возвращалась в руки. — Разве вы не швейцарец, гражданин республики?
— Так что из того? — гувернёр был явно неприветлив и обращался к министру с возмутительной непочтительностью. Керенского прорвало:
— Так какого же черта вы сидите здесь, на последнем островке разрушенного мира? Почему не отправитесь на родину?