Страница 36 из 59
Старшая великая княжна, как и мать, и сёстры, никогда не задумывалась о том, что многие из этих благодарных солдат не имеют представления, что она — дочь царя. Бывало, что она в полном бессилии, уже без мыслей и чувств, падала на стул возле кровати очередного раненого, а он улыбался ей во все усы:
— Устала, сестричка?
— Это хорошо, что устала.
— Что ж хорошего?
— Значит, поработала.
— Этак тебе на хронт надо.
— Да я прошу-прошу отца, а он не позволяет, говорит, здоровьем слаба.
Солдат задорно подмигивал:
— Ну а ты плюнь на отца да езжай.
Ольга смеялась:
— Да не могу плюнуть! Очень уж мы друг друга любим.
Как далеки от этого были любимые книги, попытки слагать стихи, фортепианный Чайковский... И Ольга думала так же, как её любимый учитель французского, нынче в Могилёве присматривающий за Алексеем: «Да, это война...»
Юный офицер, первый день пребывающий в царскосельском лазарете, во все глаза смотрел на сестру милосердия, потому что ничего подобного он никогда не видел. Высокая и тоненькая, в обычном костюме с вышитым крестом, в простой косынке, бледнолицая аристократичная девушка с широко расставленными внимательными глазами, поэтичный взгляд которых казался странным по сравнению с общей собранностью и деловитостью их прекрасной обладательницы.
Пройдёт время, бывшего пациента царскосельского госпиталя будут допрашивать новые власти, и он, вспомнив строгое лицо чудесной девушки, признается: да, был безнадёжно влюблён во вторую дочь императора Николая. Что, монархический заговор? Смешно говорить о каких-то заговорах, но он всегда был монархистом и от убеждений своих не отречётся. За контрреволюционную деятельность, организацию монархического движения и близость к семье последнего монарха бывший царский офицер был расстрелян. Имя его — Николай Гумилёв...
А нам осталось коротенькое стихотворение, посвящённое поэтом младшей, Анастасии:
Её Императорскому Высочеству
Великой княжне Анастасии Николаевне
ко дню рождения
Ещё один великий русский поэт сохранил для нас своё воспоминание о служении России царских дочерей. Сергей Есенин служил в это же время в царскосельском лазарете санитаром. Поэт с исключительным уважением относился к великим княжнам. Свидетельство тому — стихотворение «Царевнам», написанное ко дню именин вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны и её внучки, великой княжны Марии. Концерт в честь именин состоялся в лазарете №17 Феодоровского городка 22 июля 1916 года:
Великие княжны Мария и Анастасия по малолетству не могли стать сёстрами милосердия, не могли председательствовать в общественных благотворительных комитетах, но они могли шить и вязать вещи для солдат, могли навещать раненых в лазаретах, ухаживать, утешать, болтать с ними и петь песни. Настя умела своими шутками да весельем поднять даже мёртвого, и потом довольная маленькая Швибз гордо заявляла сёстрам:
— При мне даже раненые пляшут!
Романова первая, Романова вторая, третья, четвёртая — так именовали себя великие княжны в госпитале. Просто сёстры Романовы...
А за всем за этим стояла Аликс. Постаревшая, ослабевшая Аликс в тех же комитетах и операционных проделывала самую чёрную работу, от которой из-за юного возраста освобождали даже выносливую Татьяну... Между тем всё громче раздавались в адрес императрицы лживые, язвительные слова: «Немка... Шпионка...»
— Это же немыслимо! Нет, вы только рассудите: пленным немецким офицерам деньги и подарки от русской императрицы! — ораторствовал молодой офицер.
— Ничего удивительного, — наперебой вещали гости, собравшиеся малой компанией в одном весьма приличном доме в Могилёве.
— Странно, однако, что это вас так задевает.
— Ведь всем известно, что...
— Но как же совесть... хотя бы видимость приличий? — вновь вопросил оратор. — Ведь в этом же госпитале страждет множество русских раненых, а посланец нашей Алисы даже не подумал посетить их палаты.
— Позвольте, — вспыхнул Пьер Жильяр и поднялся с места. — Вы это знаете наверное?
— Конечно. Этот человек...
— Какой человек, простите? Можете назвать имя, фамилию?
— Нет, я не знаю.
— Откуда же такая уверенность, что он прислан именно от императрицы?
— Но... он так заявил.
— Заявил? А вам не пришло в голову, что хоть какие-то официальные документы при нём, как при посланце из Петербурга, должны были бы присутствовать.
— Ну-у... у него, наверное, были какие-то бумаги.
— Какие бумаги? Кем подписанные? Вы их сами видели?
— Нет, — вдруг смутился оратор, — но мне рассказывали...
— Сударь! — обычно сдержанный Жильяр теперь с трудом сохранял самообладание. — А не кажется ли вам, что, храня честь мундира русского офицера, вам не следовало бы столь опрометчиво и легкомысленно порочить имя вашей императрицы, следуя грязным слухам, рождённым из явной провокации? Будьте уверены, я попрошу выяснить, в чём тут дело. Но уверяю вас, это расследование будет способствовать только посрамлению тех, кто распускает сейчас недостойные сплетни.
Офицер отвернулся от Жильяра и притворновесело заговорил о чём-то другом...
Дело действительно попытались прояснить. «Посланец императрицы» исчез без следов. Угнетённый Жильяр мучился: «Везде провокаторы... предатели... О Боже! Что же станется с этой страной?!»
Глава двадцатая
ОТРЕЧЕНИЕ.
1916—1917 годы