Страница 8 из 12
Говоря о переводе как о речевой деятельности, мы всегда подразумеваем, что сама эта деятельность понимается не как индивидуальная и «межиндивидуальная», но как общественная по своей природе, а не только по внешнему виду. Любая человеческая деятельность представляет собой не отношения к действительности, но отношения в действительности [Зинченко 2010: 75, 463; Леонтьев А.Н. 2001: 139]. Каждый акт перевода неминуемо «встроен» в более обширную деятельность (профессиональную, учебную, познавательную и т.д.), занимает в ней определённое место и выполняет некоторую функцию, подчинённую цели и структуре этой деятельности. Следует, значит, учитывать то, в какую более широкую деятельность индивида может входить перевод и на каких правах, и то, какие функциональные связи может иметь перевод с этой более широкой деятельностью в целом и с другими отдельными её компонентами. Эту более крупную систему деятельностей, в которую входит перевод, мы далее будем для краткости называть также поведением.
При этом мы всегда подразумеваем, что субъект деятельности действует как индивид, представитель рода человеческого, наделённый общечеловеческой и национальной культурой, его поведение осуществляется по законам психики и под контролем общества при эмоционально-оценочном переживании. Таким образом, перевод встроен в две динамические системы – внешнюю (деятельностную, поведенческую) и внутреннюю (психическую, личностную). По большому счёту, переводоведение и должно заниматься изучением роли перевода в рамках и структуре этих двух динамических систем в их взаимодействии.
Слово психолингвистика и однокоренные с ним мы употребляем как синонимы словосочетания теория речевой деятельности, имея в виду преимущественно отечественные разработки в данной области, представляющиеся нам наиболее перспективными. Язык в таком случае рассматривается нами не как лингвистический конструкт, но как достояние индивида. Мы опираемся по большей части на работы отечественных авторов, а не зарубежных, потому что «…отечественные модели берут за исходное мотив, акцентируя внимание на речемыслительном процессе, в то время как зарубежные модели продуцирования речи строятся с уровня сообщения (message), и хотя под этим тоже понимается коммуникативное намерение говорящего, но не ясно, откуда оно берётся и чем побуждается» [Залевская 2007: 353]. Также для многих зарубежных психолингвистических моделей и для моделей перевода, на них основанных (например, [Bell 1993]), характерна алгоритмичность и «лингвистичность», т.е. прямой перенос лингвистических единиц на психолингвистические [Леонтьев А.А. 1997: 42–45, 67; 2010: 113–114].
Наконец, из последнего замечания следует, что мы не опасаемся возникновения у читателя возможных ассоциаций при употреблении нами термина порождение речи (высказывания и т.п.), прочно связанного со школой Н. Хомского. Названный термин и такие термины, как речепроизводство, продуцирование речи и т.п., являются для нас взаимозаменимыми.
2.1. Некоторые тенденции в современном переводоведении
На сегодняшний день практически общепринятым считается мнение, что переводоведение (или теория перевода) окончательно сформировалось в отдельное, самостоятельное научное направление, имеющее собственные объект, предмет, систему понятий и категорий, методы исследования. Научные работы, так или иначе связанные с общими и частными вопросами перевода, не поддаются обозрению. Прояснить многочисленные фигуры и сюжеты этой пёстрой картины трудно, но некоторые тенденции наметить можно.
Ниже нами будет очерчен тот фон, тот общий контекст, в котором существует практически любое переводоведческое исследование и с которым так или иначе проходится считаться.
Начнём с того, что, по нашему мнению, положения дел в отечественном и зарубежном переводоведении, которые на современном этапе их развития, конечно, не находятся в изоляции, не многим различаются.
Зарубежное переводоведение прошло длинный путь и пережило несколько этапов изменения довлеющего подхода к изучению перевода [Snell-Hornby 2006; Venuti 2004], что, впрочем, не мешает некоторым авторам выражать сомнения (нам представляется, вполне справедливые) в качестве изменений: они касаются лишь формы, не затрагивая концептуального аппарата теорий. Высказываются иногда и весьма смелые мнения, что переводоведение за последние десятилетия не прошло такого внушительного пути, как принято считать [Kujiwczak, Littau 2007: 5–6; Snell-Hornby 2006: 2].
Среди новых веяний в науке о переводе разные авторы называют социологический поворот, идеологический поворот, также никем не оспаривается влияние когнитивной лингвистики. С другой стороны, между многими авторами не всегда наблюдается идейная общность, даже при её констатации самими авторами.
Так, Э. Честерман замечает, что, несмотря на констатируемый многими учёными переход от лингвистических теорий перевода к теориям культурно-ориентированным, часто игнорируется тот факт, что сама лингвистика во многом вышла за рамки привычного для неё объекта, а многие переводоведческие труды рассматривают перевод не столько с культурологических, сколько с социологических позиций, что вносит некоторую путаницу [Chesterman 2006: 9–10]. Меж тем, и сам Э. Честерман, относя к культурно-ориентированным исследованиям рассмотрение идей (мемов), а к социально-ориентированным – рассмотрение наблюдаемого поведения людей [там же: 10–11], упускает, как нам представляется, из виду, что зачастую поведение обусловлено некоторыми нормами и стандартами (например, традиции), которые, в свою очередь, имеют непосредственное отношение к культуре. Более того, эти традиции, обусловливающие поведение людей в тех или иных видах общения, существуют в сознаниях этих людей, т.е. как идеи. Таким образом, наблюдая лишь видимое поведение людей (переводчиков) мы не сможем с достаточной степенью обоснованности говорить о причинах этого их поведения, не изменив нашу точку зрения на них, что будет уже социологическим «перекосом». Получается, что в попытках снять одно ограничение мы накладываем на себя самих другое, в чём-то более узкое, ограничение.
М. Розарио Мартин Руано указывает, что многие склонны позиционировать свои изыскания как претендующие на универсальность и абсолютность или на исключительность. Сама она скептически относится и к первым, и ко вторым, так как первые не учитывают, что разрабатываемые ими положения – это лишь одна из возможных точек зрения, вторые игнорируют разносторонность перевода [Rosario Martín Ruano 2006: 47–48]. Однако из этого некоторые лингвисты делают вывод о невозможности междисциплинарного изучения перевода [там же: 48].
М. Розарио Мартин Руано также соглашается с М. Кронином в том, что болезнь универсализма сменилась болезнью диверсификации [там же: 49], которая выражается в эклектизме и игнорировании работ других авторов, не вписывающихся в рамки исследования.
После периода бурного расцвета идей в 80 и 90-е зарубежное переводоведение столкнулось с проблемой поиска самого себя и самоопределения в том разнообразии, которое им же и было порождено [Kujiwczak, Littau 2007: 5]. Однако такой поиск, как правило, направлен также на частные проблемы, а вопросы о текстовых различиях сменились вопросами культурных (этнических, гендерных и т.д.) различий, но поиски ответов на них осуществляются всё в том же ключе, что неминуемо ведёт к эклектизму и мнимому прогрессу [там же]. Работы одних авторов в большей или меньшей степени склоняются к традиционному взгляду на перевод [Pym, Shlesinger, Simeoni 2008], другие же авторы стремятся выйти за привычные рамки лингвистического, литературоведческого или культурологического взгляда на перевод [Gambier, Shlezinger, Stolze 2007; Wing-Kwong Leung 2006]. Важным этапом в развитии переводоведения будет момент, когда все эти учёные смогут «договориться» между собой, что на сегодняшний день для них, как нам представляется, весьма проблематично.