Страница 15 из 16
Кроме всего прочего, Ласточка сидит спиной к двери, он не может никак понять, кто там так часто заглядывает в комнату; робость заглядывающего он объясняет своим присутствием, отчего испытывает ещё большую неловкость и неуверенность. Вместе с тем Ласточка примечает уверенность хозяйственной бабы Тани (Яровцев так и представил: баба Таня, двести трудодней, хотя и болела два месяца), домовито погромыхивающей за тонкой перегородкой. Чем она там погромыхивает?
Ухватом. По ряду признаков Ласточка догадывается, что его сейчас будут кормить, он спешит поинтересоваться насчёт Антонины Быстровой, подготовила ли она своего Радостного к сельскохозяйственной выставке, – ведь он должен быть в конце июля отправлен в Москву, потому что профилактический карантин объявлен с первого августа, – но не успевает грамматически верно построить вопрос и запинается на полуслове. Пётр Кузьмич тем временем, как бы продолжая свою мысль о росте свинопоголовья, но уже не словами, а свободным жестом руки, замирает, останавливает движение ладони по воздуху, ждёт секунду и, быстро опустив ладонь на колено, отрывисто произносит:
– Конечно.
Тут-то и происходят всякого рода перемещения, передвижения, вставания и опускания опять на стул, в результате чего Ласточка должен взять в руку ложку, в другую кусок хлеба и есть горячие щи со сметаной и пить парное молоко, совсем ещё тёплое. Яровцев удалился, чтобы не отвлекать Ласточку, и Ласточка ест один. На тарелке прихотливый рисунок – ветка сирени.
Потом ему вручают кирзовые сапоги, специально для него припасённые, и ведут через всё «Высокое» в отведённые для него апартаменты – большой, с виду богатый дом напротив бывшей церкви, в этом доме, говорит Яровцев, осенью будет школа.
Будет хорошо в этом доме, он будет один, никто не будет мешать Ласточке думать. Печь натоплена. За этим столом товарищ корреспондент сможет работать, записывать мысли. Баба Таня принесёт поесть, она рядом, если надо что, перейти только на ту сторону, вон в той избе у колодца. А сейчас, наверное, прикорнуть, на часок? Нет? Вона какая перина. А то порыбачить. Рыба хорошая водится: язь, плотва, подлещик…
Как же, как же, Ласточке надо идти на ферму. Ласточка сразу хочет пойти и увидеть своими глазами… Сразу. Зачем же сразу с дороги? До фермы километра три, да ещё по грязи. И нет председателя. А дождь? Дождь хлынет, дождь, такая погода. Лучше завтра, с утра. Завтра и председатель будет, и все. А куда же сегодня? Куда же сегодня?
Один. Он сидит на лавке.
Надо бы записать первые впечатления, но особых впечатлений, кажется, нет, как нет особого смысла в том разговоре, что он сейчас повторяет. Яровцев. Пётр Кузьмич Яровцев. Его лицо. Ласточка пытается подобрать эпитет к лицу Яровцева. Оно «волевое». Волевой подбородок, с ложбинкой. Глубокие складки на лбу. Выражение глаз. Только глаза он, между прочим, отводит. Чего это он глаза-то отводит? Смотрит куда-то в сторону. Что-то в нём есть не такое – такое… Волевое.
А кровать аккуратно заправлена, так аккуратно, что подойти страшно, не то чтобы лечь. И потом вот что сбивает – запах, чуть уловимый запах… он-то уж совсем не отвечает идее командировки – пахнет ладаном.
Ладаном!..
В соседней комнате на стене висит портрет Тимирязева. На столе глобус, чернильницы-непроливайки, в коробке – мелки. И ещё, опять-таки школьное: карта-схема за сундуком притулилась – Ледового побоища. Наша победа над немцами. Кстати, свиньёй, – немцы тогда построили свои ряды свиньёй, вспоминает Ласточка. Он осматривает дом. Сени, пустая кладовка, лесенка, упирающаяся в потолок, у каждой ступеньки свой поскрип. Поскрип, хорошее слово. Он приподнимает дверь-потолочину, хочет заглянуть на чердак, что там на чердаке. Мать-Богородица! Богородица там на иконе. Целый склад икон, штук двадцать. Разные. Есть в рост человека. Он ходит по чердаку. Битая под ногами посуда, знакомый рисунок – ветка сирени. Книги валяются. Ласточка берёт самую толстую. Библия. Он никогда не держал в руках настоящую Библию. Двенадцатое издание, девятьсот шестнадцатый год, он смотрит на титул: старинная, с ятями. Вот и Молитвослов с ятями, этот нетолстый. И другая, нетолстая, тоже Библия, только для детей, часть вторая, с картинками, странно…
Странно-то странно, только надо помнить о деле.
Надо идти к Быстровой. Самому.
Что за придурь такая терять зря время?
Он спускается вниз.
Выходит на крыльцо. Никакого дождя не предвидится, глупости. Он в замешательстве.
– Здравствуйте. Зовут меня Лиза. Я покажу, где лисички, белых ещё нет, идёмте, а лисички…
Одну корзину протягивает ему, другую оставляет себе. Это уже не похоже на явь, это сон какой-то.
Лиза.
Ведомый, а ведут его тропинкой вдоль берега, он убеждается с каждым шагом, как сильна над ним власть опеки. Он понимает, что никакой себе здесь не хозяин, – где ж твоя самостоятельность, Ласточка? Нет её. Таинственная необходимость исподволь, ненавязчиво требует подчиниться, и он подчиняется. Подчиняться всегда досадно, но не только досадно Ласточке: то беспокойством, то почему-то вдруг радостью отзывается запах кипрея, сумрачность неба, стынь, близость бегущей воды. Он ещё пытается сделать так, чтобы выражение независимости на его лице было б заметным, он произносит слова, как бы желая знакомству придать качество непринуждённости, называет чуть-чуть с вопросительной интонацией то, что видит: «Колодец… (дескать, колодец), – туча… (дескать, туча), – яма какая… (вот, мол, какая яма)» – будто подбирает их, эти слова, для будущей прозы. Лиза неразговорчива, она идёт впереди. Косынка на ней голубая. «А дерево как обгорело. Тополь».
– Прошлым летом ударило, – говорит Лиза.
Из-под ног вылетают ласточки, но гнёзд их не видно. Берег уж очень крут – это обрыв.
– Вы это как, Лиза, что? – спрашивает Ласточка, пугаясь вопроса.
– А я в ночь работаю, – отвечает Лиза.
Они спустились в ольшаник.
– Я хотел спросить, вы кто? – Он имеет в виду род занятий: свинарка, звеньевая, пастух…
– Я Шамякина.
– Шамякина? Так это ваш отец председатель? А где ж Фёдор… Федот… Федот Васильевич?
– Он, может, не будет с неделю…
– Как не будет? Будет.
– Может, не будет, не знаю.
– Да нет, должен быть.
Идут по полю. Ласточка задумчив. Что-то не так.
– А что, Лиза, кто в этом доме жил?
– В каком доме?
– Ну, где я живу.
– Священник жил, отец Павел звали.
– А где сейчас живёт?
– Не знаю, не живёт больше.
По грибы, по ягоды…
– А Быстрова где живёт, Антонина?
– Тонька? Её не будет сегодня.
– Почему не будет, Лиза? Я ж к ней приехал.
– У ней брат в Березовке болеет.
– А как же я?
– У ней брат в Березовке.
– Лиза!
– Ай?
– Лиза, куда мы идём?
– В бор. Если вам мокро, давайте воротимся. Или устали.
– Я не устал.
– Вон, сыроежку не видите.
– Странно.
Странно. «Приезжал корреспондент, задавал вопросы, задавал вопросы он всё про опоросы…»
– … А дальше, а дальше? – пытает Ласточка.
– А дальше, – продолжает рассказывать Шамякина Лиза (впрочем, без особого энтузиазма), – в один их загон. Только сейчас так не делают.
– Почему не делают?
– Не делают. Вы не пишите об этом.
– Я не буду. Я так, для себя.
– Для себя ладно. В один загон выпускают. Они поначалу помяться должны.
– Что сделать?
– Помяться. Бой у них будет. Они как разделятся парами, тут же друг дружку в низ живота, а клыков нет, удалёны. С клыками насмерть дерутся, а тут, без клыков, кто первый устанет. Устал – значит, в сторону, и визжит, что побили. А кто сильней, тот с другим, тоже сильным. А потом двое останутся, кто за главного, таких надо водой из ведра обливать, самых здоровых, до часу дерутся…
– Водой-то зачем?
– Чтобы сердечко не лопнуло. А то перегреются.
– Ну, победил один, а дальше что?
– Всё.
– Вместе живут?
– Могут вместе. Знают, кто главный – не дерутся. Спокойные.