Псих. Дилогия

После этого я снова замолчал.

Запасы вежливости в арсенале Тихушки оказались весьма ограниченными.

Следователи сменялись парами; голова уже кружилась от количества кабинетов, через которые пришлось пройти, от бесконечной череды вопросов, вопросов, вопросов - выстреливаемых, как из пушки, вкрадчиво вползающих в уши, рубящих, режущих, больно попадающих в цель и пролетающих мимо, громких, потрясающих, тихих, мягко стелющих, сочувствующих и понимающих, презрительных и провоцирующих. Мелькающие одно за другим лица слились для меня в единый безликий оскал.

Я молчал. Я понимал одно - стоит начать говорить, и этого профессионально организованного натиска мне не выдержать.

Где-то, наверное, в середине дня - а может, раньше или позже, в этом здании без окон времени не существовало - последовательная миграция привела меня в санпропускник.

Здесь царили люди в белых халатах. Мне велели раздеться и забрали всю одежду, потом произвели то ли осмотр, то ли обыск, по степени унизительности сравнимый с изощрённой пыткой. В крошечной стоячей кабинке я принял душ - струи вонючей, едкой воды били сразу со всех сторон; я узнал запах - по всей видимости, та самая дезинфицирующая добавка. Кожа сразу покраснела, и опять защипало глаза.

После душа мне выдали взамен одежды нечто вроде пижамы противного лимонного цвета и пластиковые тапочки-"мыльницы".

Следующий осмотр носил уже выраженный медицинский характер и был довольно поверхностным. Удостоился я и положенного по закону освидетельствования психиатра: усталый пожилой доктор подключил энцефалограф, методично прогнал пяток тестов и напоследок поинтересовался, почему я отказываюсь разговаривать со следователями.

- Потому что они следователи, - буркнул я.

Врач равнодушно кивнул, и моё дело украсил его синий штампик: "здоров".

Мне даже выдали обед - пшённую кашу, в которой, судя по изредка попадающимся волоконцам, предполагалось наличие мяса, и жидкий чай.

А затем всё понеслось по новой, только я уже не гулял по кабинетам, а сидел в допросной, очень похожей на ту, в полицейском участке. Правда, малость почище, и пол здесь был не коричневым, а тоже серым, как всё остальное. Этого хватало, чтобы возненавидеть серый цвет на всю оставшуюся жизнь. Следователи теперь приходили ко мне сами; иногда их было двое, иногда - четверо или шестеро, но всегда почему-то чётное число. Кто-то обычно садился за стол; остальные перемещались по комнате или вставали вокруг, нависали сверху, маячили за спиной. Вдруг выкрикивали вопросы прямо в ухо, заставляя вздрагивать от неожиданности, - или вели долгие задушевные беседы, рассказывая мне о том, какой я молодой и какая прекрасная жизнь могла бы быть у меня впереди, если бы... Бить не били - больше пугали или убалтывали; правда, позволяли себе мелкие пакости - вроде выкручивания уха или когда очень долго не отпускали в туалет помочиться. Много и в красках расписывали, что за жизнь ждёт меня в исправительных учреждениях, и какая роль мне там будет уготована. Им бы, наверное, удалось напугать меня этим, если бы я уже не наслушался подобного в Норе - из первых рук и с гораздо более жёсткими подробностями. Я слишком хорошо представлял, с чем мне предстоит столкнуться - возможно, лучше, чем эти пугавшие меня люди; представлял ещё тогда, когда шёл на дело, а потому их красноречие пропало втуне. Правда, легче от этого мне не стало.

Зачем-то меня снова повели в район санпропускника; я ничего не понимал, пока не оказался в одном из медицинских кабинетов. Только теперь за столом сидел человек, которому белый халат подходил примерно так, как армейскому сержанту - балетная пачка. Нет, с внешностью-то у него всё было в порядке, только вот не бывает у врачей такого взгляда - взгляда, помеченного штампом: "полиция". Человек представился психологом и начал с вопросов о моем детстве, но с ним я разговаривать не стал.

От одного вида допросной, в которую пришлось вернуться, хотелось выть.

К вечеру я вовсе не был способен думать ни о чем и ничего желать, кроме одного-единственного: чтобы меня хоть на какое-то время оставили в покое.

И ещё - почему-то безумно жаль было пропавшего шоколадного орешка.

***

По нашим законам, до суда меня обязаны были содержать в одиночке. Я был рад этому. Я страстно мечтал о том моменте, когда смогу наконец остаться один; после выматывавшего все силы натиска допросов, да и после коммунальной жизни в банде одиночка казалась драгоценным подарком. Кроме того, это до поры до времени избавляло меня от разборок с урками. Небольшая, но очень нужная передышка.

Однако я быстро обнаружил, что одиночка имеет и крупный минус: нет свидетелей тому, что творят тюремщики. А они развлекались вовсю - не знаю уж, по чьим-то указаниям, или просто моя личность им так не потрафила. Нет, определённых рамок они держались, и ничего особо криминального не происходило. Но я даже не представлял, какую прорву способов досадить человеку может изобрести мелочное, но изощрённое воображение.

Моё новое обиталище состояло из койки стандартного размера, свободного пространства площадью с ту же койку и открытого закутка с толчком и рукомойником в торце камеры, прямо напротив двери. Дверь была снабжена "кормушкой" - лючком-окошком почти на уровне лица; через него обычно подавали еду.

На ознакомление с камерой мне не понадобилось и нескольких минут.

А вот знакомство с обширным спектром пакостей, находящимся в распоряжении моих тюремщиков, началось тут же и продолжалось на протяжении долгого времени - столь долгого, что оно показалось мне бесконечным.

Некоторые из них были по сути безвредны, но мерзки своей унизительностью. Например, если ты садился на толчок и тюремщик в этот момент открывал "кормушку" - ты был перед ним, как на ладони. Такое происходило с досадной регулярностью, и естественно, он не мог не воспользоваться моментом и не отпустить какое-нибудь подходящее к ситуации, по его мнению, замечание. Полагаю, эпизоды не были случайными - глазки камер наблюдения недаром виднелись под потолком по всем четырём углам. Потом я просто перестал обращать на такие вещи внимание.

Бывало, я обнаруживал, что в мою пайку кто-то - видимо, нечаянно - опрокинул солонку или перечницу.

Иногда из рукомойника текла ледяная вода, иногда - только кипяток; частенько вовсе ничего не текло.

То же самое происходило с душем, который полагался мне раз в неделю; сменная пижама оказывалась промокшей, а запах дезинфекции въелся так, что я действительно почти перестал его замечать.

Частенько я находил в пайке живность - жуков, червей или тараканов. Сама еда была свежей, так что я быстро научился выбирать из неё лишнее и съедать остальное.

Чай тоже мог оказаться солёным, или в нем плавали мухи.

Иногда плошка с едой в последний момент плюхалась на пол, или оказывалась треснувшей (плошки использовались одноразовые, из тонюсенького хлипкого пластика) и разваливалась в руках. Тогда мне давали тряпку, и приходилось это ещё и убирать. Случалось, что я всерьёз раздумывал, не съесть ли пайку прямо с пола, но тюремщик всякий раз жадно пялился в окошко, и я воздерживался.