Страница 8 из 90
Когда до земли осталось метров восемьсот, раскрылся парашют. Ветер тянул его к авиагородку, где уже были немцы. Они открыли сильный огонь. Видя это, парашютист, ловко управляя парашютом с помощью строп, стал быстро скользить на наш передний край.
Раздался сухой треск разорвавшегося бризантного снаряда. Мимо!
Парашютист продолжал снижаться. Ему осталось лететь не больше двадцати — тридцати метров. Тут же лопнул еще один бризантный немецкий снаряд. Парашютист дрогнул. Руки его отпустили стропы, голова повисла. Он комком упал на землю.
— Эх! — вырвалось из груди Тобольшина.
Через час на командный пункт, к бакам, бойцы принесли завернутого в парашют летчика и осторожно положили на землю. Грудь советского аса иссечена осколками снаряда. Один осколок пробил нижний край ордена Ленина и ушел в сердце. Комсомольский билет № 7559817, выданный Дзержинским городским райкомом ВЛКСМ города Новосибирска Новикову Михаилу Федоровичу, окровавлен. Лицо совершенно юное. Над переносьем застыла морщинка сосредоточенности. Казалось, он продолжал еще преследовать врага. Он умер с открытыми глазами, в его взгляде — ни тени страха.
Бойцы и офицеры обнажили головы над телом летчика. Сержант Тобольшин стоял неподвижно. На его побледневшем лице выступили капли пота.
— Нет, — сказал он тихим, но твердым голосом, — я все равно буду летчиком!
Пожар, который бушевал в Сталинграде уже двадцать суток, заметно усилился. С рассветом над городом снова появились сотни немецких самолетов. Волна за волной с трех сторон идут они на бомбежку.
Немецкие пикировщики заходят с солнечной стороны, и мы не видим, сколько их и куда будут пикировать. Неожиданный налет хуже всего. Поэтому мы проклинаем солнце.
Проклинаем главный источник жизни на земле. Страшно, но что поделаешь, коль свет солнца мешает нам сейчас бороться со смертью!
Несколько немецких танков и группа автоматчиков с ходу выскочили на Дар-гору и пробиваются по Академической улице к реке Царице. Идут ожесточенные бои за элеватор. В Орловке крупные силы противника окружили нашу моточасть и двигаются по Мокрой Мечетке к северной окраине тракторного завода.
Лежа на животе возле блиндажа Чуйкова, едва успеваю записывать донесения.
По Мамаеву кургану начал бить шестиствольный миномет. Над командным пунктом повисла туча вздыбленной земли. Однако штабные работники продолжают передавать приказы и запрашивать нужные сведения из частей.
В центральной части города появилось много вражеских танков. Об этом докладывает командир запасного полка.
— Разрешите поднять резерв?
— Не торопитесь, не торопитесь, — отвечает ему командующий. — Пока действуйте теми силами, какие пущены в дело. Бей во фланг! Прикройся… Танки? Так знай, что немцы без танков не воюют! Вот, вот, бей их, слепышей. Как? Посади истребителей на углы домов, за развалины и на водопроводные люки, а бронебойщиков — в подвалы и за простенки, чтобы они из окон могли бить наверняка. Подпускай поближе и бей. Положение не такое уж безнадежное, как вам кажется, — говорит Чуйков. — Враг больше нас психует. Да, да, этого мы и добивались. Пусть психует.
Фашисты рассчитывали парализовать наше управление войсками и беспрепятственно ворваться в город. Не удалось! Вечера они были остановлены у самых стен города, а в отдельных местах и на улицах.
Над Мамаевым курганом появились пикировщики. Все чаще и чаще стали разрываться мины и снаряды около баков. Я успел юркнуть в блиндаж.
Рядом разорвалась бомба. Блиндаж перекосило. Одно бревно выскочило из потолка и повисло над головой. Поднялась пыль. Минут пять я ничего не видел.
Мамаев курган шевелится, как стог соломы Вот еще один удар. Меня бросило на пол. Бомба упала у самого входа, но, к счастью, не разорвалась.
Я ждал взрыва несколько секунд, но эти секунды показались мне вечностью В голове гудел какой-то колокол, гудел долго, протяжно: «Бом, бом, бом — конец, конец». Думать было некогда и не о чем — конец и все… А когда убедился, что взрыва не будет, содрогнулся: рубаха мокрая и холодная, словно я на льду лежал и своим телом расплавил его. Холодно Замерз. Холодный пот выступает от страха, горячий — от хладнокровия. Пора бы уже привыкнуть. Но вот новый удар, взрыв, другой, третий…
С большим трудом вылезаю из-под толстого слоя земли. Слава богу, рубаха теплая, выступил горячий пот. Вытащить бумаги помог сержант Тобольшин.
Пока добирались до блиндажа начальника политотдела армии Васильева, пришлось несколько раз падать на землю и прятать головы в какую-нибудь ямку.
Не успел я отдышаться в блиндаже Васильева, как снова началась бомбежка. Часовой у входа в блиндаж то и дело сообщал: «Влево бере!», «О, це вправо!», «У, стерва, це прямо в меня!» — И он, как щука, нырнул в блиндаж.
Сильным взрывом бомбы, упавшей рядом, так тряхануло, что в первую минуту я не мог понять, где нахожусь. Затем последовало еще несколько взрывов. Земля качала нас, как в зыбке.
К вечеру связь на кургане была нарушена, а из блиндажа нельзя показать головы. Потери среди работников штаба большие. Ночью Чуйков перенес свой КП в город.
По дну широкого, с крутыми и высокими берегами оврага сочится тоненький пересыхающий ручеек. Местные жители города издавна называют этот ручеек Царицей. Говорят, что весной Царица бушует, как настоящая многоводная река. Впадает она в Волгу вблизи центральной пристани. Недалеко от устья Царицы — большой мост, соединяющий северную часть города с южной. Сейчас в овраге расположен штаб армии. Отделы штаба разместились в царицынском подземелье — штольне. Эта штольня заложена у самого русла речки и уходит далеко под высокий берег. У штольни имеются запасные входы и выходы. По обеим сторонам штольни построены комнаты и даже залы. Стены обиты тесом и фанерой. Надежное укрытие от бомб — над нами целая гора земли. И все-таки нам слышны взрывы каждой бомбы. Земля гудит и гудит. Мы будто в бочке, на которую наколачивают обручи: так яростно и ожесточенно бомбит враг эту часть города.
Связные принесли неприятную весть: немцы вышли к вокзалу, наши части, действующие в этом районе, нанесли огромный урон противнику, но им требуется помощь.
Идет пополнение — не сегодня-завтра должна прибыть к переправе гвардейская дивизия Родимцева. Родимцев, кажется, уже здесь, на рекогносцировке. Ожидается прибытие сибирской дивизии Батюка.
Это моя родная дивизия идет сюда после переформирования. Но где она сейчас? Говорят, вышла из Ленинской — это семьдесят километров от Сталинграда. Скоро ли придут? Эх, скорее бы!
Обстановка с каждым часом усложняется, связь почти полностью парализована.
Генерал Пожарский пришел измученный, весь в пыли, с потрескавшимися губами. Всегда подвижной, энергичный и неунывающий, на этот раз он горестно махнул рукой, давая помять, что противник на Мамаевом кургане. Вслед за генералом появился Семиков. Он был там, на кургане, до последней минуты и сейчас так измучен, что едва держится на ногах. Гимнастерка на нем изорвана, будто он с кем-то дрался за грудки, но ни ссадин, ни признаков тяжелого ранения не видно, однако гимнастерку надо менять. Теперь я предлагаю ему свою запасную, что получил на днях в АХО. Александр попытался улыбнуться, но на его лице такая усталость, что трудно понять, то ли он улыбается, то ли морщится.
— Дай сначала воды, потом гимнастерку…
…Вечером командарм вызвал к себе в штольню начальника оргинструкторского отдела Вотитова, инспекторов политотдела Ивана Старилова, Ивана Панченко, Ивана Семина, меня и двух сотрудников особого отдела. Мы не знали, зачем вызваны.
Между мной и Панченко проскочил белокурый в военной форме паренек лет шестнадцати. Передав что-то в руки Чуйкову, он, козырнув, почти рысью выбежал из отсека.
Посмотрев ему вслед, Чуйков прошелся вдоль стены и, показывая глазами на дверь, заговорил:
— Этого хлопца я называю по имени и отчеству: Револьд Тимофеевич. Ему шестнадцать лет. Он сын подполковника Сидорина, который работал со мной еще в Белорусском округе. Недавно подошел ко мне этот юнец и доложил: «Товарищ командующий, я привез тело убитого подполковника Сидорина». Я знал, что Револьд — сын убитого, и не нашелся сразу, что ответить. Рядом со мной стоял дивизионный комиссар Абрамов Константин Киркович. Он ответил Револьду, не оборачиваясь: «Передай труп коменданту и скажи, чтобы подготовили могилу для похорон». Я понял, что Абрамов не знал Револьда раньше, поэтому так сухо ответил сыну погибшего. Я выждал, пока Револьд отошел от нас, и, обратясь к Абрамову, спросил: «Ты знаешь, что ты ответил этому юнцу? Ведь это родной сын подполковника Сидорина». Абрамов посмотрел на меня широко открытыми глазами и произнес только: «Да ну!»— и побежал вслед за Револьдом.