Страница 4 из 90
Внизу, у подножия насыпи, меня остановил высокий седой старик. В руках у него толстая с обгоревшим концом палка. Преградив этой палкой мне путь, он сердито посмотрел на мои знаки отличия на петлицах, на кобуру пистолета и укоризненно произнес:
— Эх вы, отступатели…
Я не нашелся, что ему ответить. Махнув рукой, старик пошел дальше. Смотрю ему вслед: серая окровавленная рубаха прикипела к спине.
Старик, видно, ранен.
Над городом появился новый косяк самолетов. Старик остановился, погрозил задымленному небу кулаком, упал, поднялся, еще раз упал…
И снова забилась и будто застонала земля под ногами. На этот раз бомбы рвутся в южной части города, и взметнувшиеся там очаги пожаров, сливаясь, катятся сюда, к Дар-горе, как бы вытесняя людей в поле, под открытое небо.
Вот уже весь косогор Дар-горы запестрел белыми, синими, голубыми, зелеными, сиреневыми платками, кофточками. Женщины, дети, старики, озираясь, бегут мимо меня от своих домов, как при потопе. Но почему они все, как нарочно, нарядились в цветастые платья? Да ведь сегодня выходной день — воскресенье.
Когда первая волна бегущих людей удалилась, я поднялся на полотно железной дороги и тут же встретил девочку лет десяти. Она бежала по шпалам, вся в крови.
— Мама! Мама!
Подхватываю ее на руки. Горячее тельце вздрагивает, маленькие руки липкими пальчиками крепко сжимают мою шею.
В трубе железнодорожной насыпи сдаю девочку санитарам и быстро выбегаю оттуда — там мне казалось страшнее, чем под открытым небом.
У переезда столкнулся с женщиной, вид которой заставил меня содрогнуться. Распущенные волосы, изорванная юбка, кровоточащая ссадина на плече. Широко открытые глаза неподвижны. На руках ребенок. Она прижимает его к груди. Ребенок мертв.
В больших черных глазах этой женщины нет ни страха, ни жалости. Она смотрит на меня прямо и, кажется, просит о помощи. Обидно и досадно: ведь я не могу, не имею права возвращаться с ней к той же трубе под железнодорожной насыпью, потому что мне надо быть на переправе.
Тут же встречаю группу девушек в белых халатах. У каждой на рукаве повязка Красного Креста. Они подошли сюда в строю, будто не замечая опасности. Это комсомольская санитарная дружина. Увидев женщину, две девушки оказывают ей помощь, остальные направляются дальше. Вдруг недалеко от строя санитарок разорвалась бомба. Осела пыль, и девушки снова построились. Их, видно, послали тоже на задание, и они идут, не считаясь ни с чем.
Стиснув до боли зубы, вхожу в город. Он неузнаваем. Дома превращены в груды развалин. То тут, то там из окон вырываются языки пламени. Огонь делает свое дело с такой беспощадностью, что, кажется, никакая сила не сможет удержать его. На помощь пожарным командам спешат группы рабочих. А небо все гудит и гудит. Там сотни фашистских самолетов.
Площадь Павших борцов, где особенно много разрушений, я пересек перебежками и ползком, как в бою, всем телом прижимаясь к мягкому от жары асфальту. Не думал, что удастся добраться до переправы.
На пристани продолжается эвакуация жителей. Работает несколько переправ. Но наплыв людей очень велик. Вдоль берега на километры в длину колышется море человеческих голов. Фашистские летчики сбрасывают сюда свой груз. Они знают, что ни одна бомба не упадет мимо цели. При очередном налете бомбардировщиков это море расплескивается по улицам горящего города, а потом снова торопливыми ручьями стекается к Волге.
Здесь же тысячи автомашин, повозок, домашние животные, велосипеды, коляски с детьми…
Начальники переправ, уполномоченные горкома партии, рискуя жизнью, сажают на баржи и плашкоуты детей и женщин.
Недалеко от центральной переправы, под берегом, нахожу нашу политотдельскую полуторку с ранеными товарищами и плачущими машинистками. Шофер и машинистки, боясь расстаться с полуторкой, так как в ней находится сейф с партдокументами, несколько раз пытались пробиться к парому, но их оттирали. Пришлось оставить машину под берегом, а людей и сейф переправить на лодке. Так же поступили сотрудники городского банка. Им нужно переправить машину с крупной суммой денег. Не получилось. Люди дороже денег. Когда один мешок разорвался и мимо лодки повалились связки пачек тридцатирублевых красноватых купюр, то никто из посторонних не бросился их спасать, будто деньги потеряли свое значение. Да и до денег ли в такой обстановке…
На обратном пути в штаб я заглянул в редакцию газеты «Сталинградская правда». Здание редакции и типографии разрушено, прямым попаданием бомбы.
В уцелевшем подвальчике соседнего дома собрались сотрудники. Они готовят выпуск очередного номера газеты.
Возле стола дежурного — мужчина в рабочем комбинезоне. Низкий потолок подвальчика не позволяет ему выпрямиться. Это ополченец с тракторного завода — фрезеровщик Григорий Иванов. Он только что из боя.
Один из корреспондентов записывает его рассказ У Иванова перевязана голова. Повязка сползает на глаза. Иванов, придерживая бинт рукой, рассказывает, как он вместе со своим восемнадцатилетним сыном Алексеем принимал участие в отражении атаки фашистских танков, прорвавшихся на северную окраину заводского поселка Сталинградского тракторного завода.
Вернувшись в штаб, я зашел в блиндаж оперативного отдела к Семикову. Освещая аккумуляторной лампочкой карту, он рассматривал разведдонесения о танках противника, прорвавшихся на северную окраину города.
— Понимаешь, это те самые, что были под Россошкой, — сказал он мне. И вдруг встревоженно: — Ты ранен?
— Нет, — ответил я.
— Как нет? Смотри, на груди вся гимнастерка в крови.
В самом деле, на гимнастерке подсохшая кровь. Откуда? Почему именно на груди? Вспомнил: это кровь девочки, которую занес в трубу железнодорожной насыпи.
Но как идти к начальнику политотдела в окровавленной гимнастерке? Семиков выручил. Он предложил мне свою габардиновую, которую получил в день окончания училища. Она была сшита на него, а на мне повисла мешком. Семиков ниже ростом, но плечистый, шея как у борца, а моя — чуть толще гусиной.
Едва успел доложить Васильеву о выполнении задания, как получил новое поручение: убит старший инструктор по информации капитан Клюев, и мне предстоит выполнять его работу.
Клюев редко и мало писал семье. А сегодня он исписал три страницы, да так и не докончил. Я держу его письмо в руках.
«Дорогая дочка, ты не волнуйся. На войне не так уж страшно и опасно, как тебе кажется… Кончится война, и я расскажу тебе, как было».
У меня не хватает сил читать дальше.
Выхожу на воздух, но и здесь не легче. Огромные, будто смоченные кровью, полотна пламени колышатся над городом и метут своими концами его раскаленные площади. Временами огонь поднимается высоко вверх и лижет небо…
Я очень устал. Надо хоть часок отдохнуть.
Нахожу свою ямку, на дно которой еще вчера набросал веток и травы- Сваливаюсь в нее уже с закрытыми глазами. И вдруг чувствую: под моей спиной кто-то шевелится. Выскакиваю, как подброшенный, включаю фонарик и вижу: моя ямка занята. В ней лежит, укрывшись плащ-палаткой, небольшого роста щуплый человек.
— Кто это?
Человек, не отвечая, подвинулся к стенке, дескать, уступаю тебе половину дна этой ямки, ложись рядом. Это меня не устраивает. Мне хочется поднять его, дать ему в руки лопату и научить строить себе фронтовой дом своими руками. Но в эту минуту ко мне подбегает начальник отдела пропаганды Ступов и, схватив меня за шиворот, отводит в сторону.
— Это лектор Главпура, — шепчет он, — профессор Константинов, из Москвы.
— Профессор? Какой чудак послал сюда профессора и зачем?
— Не твое дело. Если очень устал, ложись рядом и спи.
Пришлось смириться. В самом деле, чем плохо поспать рядом с профессором, да еще из Москвы! Утром узнаю, из какого он института. После войны обязательно поеду учиться в Москву.
С такими мыслями я так быстро и крепко уснул, что не слышал, как мой сосед встал, распечатал банку консервов, добыл где-то котелок чаю, и, разбудив меня, пригласил к завтраку.