18

Она сдувает мешающие волосы так деловито, как это делают хозяйки, замешивающие тесто, и на секунду оторвавшиеся от своего занятия, чтобы вытереть пот со лба. Лисичка улыбается всем нам, и я понимаю, что драки не будет. Не будет, если мы сейчас нормально уйдем. Никогда не известно, какой фортель может выкинуть человек двадцати пяти лет, обнюхавшийся героина. Парень поворачивает голову, и я замечаю, какие толстые складки тут же образуются на его шее. Не переставая извиваться телом, словно танцуя, он, вдобавок, принимается петь. Все это становится похоже на какой-то страшный и неприятный бред. Девчонка виляет задом и показывает мне кончик языка. Может, ее тоже чем-нибудь накачали? Хотя вряд ли. Похоже, что все это действительно просто по уговору. И ей явно нравится, вот что главное. Поэтому я решаю, что драки точно не будет.

Я тяну Ашота за рукав:

– Пойдем, тут просто угар, и все.

Он заметно напрягается. Я некстати вспоминаю, как он только что разминался.

Парень, тот, что сидит у столба, неприязненно глядит в нашу сторону, но не говорит пока ни слова. Должно быть, большинство людей, находясь без одежды, чувствуют себя слабее. Это же так просто – избить голого.

Я снова тяну Ашота, на этот раз взяв его за запястье, как ребенка.

– Да тут просто е…, – цедит он, но не препятствует мне ненавязчиво тянуть его назад, так сказать, в предбанник.

– Пусть парятся, – шепчу я ему в самое ухо.

Серега флегматично поворачивается спиной к трахающимся. Он уходит, и мы как-то неловко переминаемся за ним.

– Да это ж шалава, – говорит он уже на улице. – На двоих дешевле, если с самой телкой договориться.

– Видать, она классная, если выглядит, как нормальная, – оправдывается Ашот. Он стал какой-то совсем нервный. Может, просто возбудился от всего этого?

– Иногда не отличишь, нормальная – ненормальная, – вставляю я. У меня из головы не идет, как она высунула язычок.

– Б…– она и есть б…

– Да ладно, – Серега тоже как-то нервно машет рукой в сторону сауны, – это ну просто такая женская сущность. Ну бабы, они и должны такими быть. Да они и так все такие.

Я на секунду задумываюсь над его нехитрой мыслью, и зачем-то некстати вспоминаю о своей жене. Мне делается нехорошо. Нехорошо от того, что Серега в общем-то прав. Да и то, что многие женщины, бывающие в этом заведении, из замужних – тоже правда.

Из «десятки» появляется Вадик. Пока что он выглядит нормально, но я знаю, что минут через десять глаза у него станут глянцевыми, а зрачки перестанут реагировать на свет, превратившись в крохотные крысиные точки. Он трет одну ноздрю и при этом старательно отхаркивается. Героиновую горечь нельзя глотать, иначе неизбежно будешь блевать.

– Ну, че там? – спрашивает он.

– Х…, – Серега пожимает плечами, – ты все вынюхал?

– Да-а, – Вадик снова трет ноздрю, потом чешет висок. Вообще-то мне давно пора идти, я лишь забежал «в баньку» на пару минут, зная, что здесь можно чем-нибудь разжиться.

Я снова думаю о Лене – хорошо, что она не знает о таких саунах. А еще лучше то, что с ней не случаются такие вещи, вроде того, что произошло с девушкой в платье цвета пачки сигарет. С другой стороны, случиться, конечно, может все что угодно. В этом мире столько говна, и почему-то все оно крутится вокруг молодежи. Самый продуктивный возраст неизбежно притягивает к себе всякую мразь. Я бы, наверное, сошел с ума, узнав, что мою жену, которую я люблю пронзительно и нежно, кто-то заставляет нюхать героин, а затем трахает, как «резиновую Зину».

Наверное, это очень сложно – сохранить любовь, когда каждый второй смотрит на твою жену, словно на какую-то суку!

Мы все стоим молча – напряженный момент, надо попрощаться и уйти. Вадик запускает в ноздрю указательный палец и медлительными движениями начинает ковырять внутри. Когда его «вставит», он не будет вытаскивать свой мерзкий палец часа два.

– Ладненько, – говорит он и чешет подбородок, – я пойду, не балуйтесь тут.

Он протягивает мне руку, и я не выдерживаю:

– Слышишь, – говорю я, – ну отсыпь немного, а?

– Да было б куда отсыпать, – равнодушно говорит Вадик и рассеянными движениями оглаживает свои карманы. Я начинаю волноваться.

– Да хоть сюда, – я достаю «стольник» и складываю его пополам в длину. – Ну, чуть-чуть.

Вадик молча берет купюру и снова садится в машину, избегая невесть чьих взглядов. Я готов облегченно вздохнуть. Мы снова все молчим, и даже стрижи перестали носиться черными полумесяцами в вечереющем сумраке. Чей-то пронзительный голос зовет с верхних этажей ребенка. Где-то в недрах сауны очень тихо продолжает играть радио. Томительная грусть начинает копиться в моем сердце. Если я сейчас не накурюсь, то очень скоро самые черные мысли неотвязно будут преследовать меня до утра. Может быть, я не смогу из-за этого заснуть.

Когда Вадик появляется вновь, то его глаза кажутся уже заметно остекленевшими. Я воображаю себе, что он чувствует, и мне становится нехорошо. Я ненавижу героин и тех, кто находит в этом извращенный мазохистский кайф. Я сам все время блюю от героина на протяжении нескольких часов подряд.

Вадик, скруглив смуглую ладонь, передает мне маленький бумажный пакетик. Вроде тех, в которых прежде в аптеках продавали амидопирин. Я беру его и немедленно прячу в карман. Вообще-то лучше в трусы, но мне не удобно в этой компании вжикать ширинкой.

– Там тебе хватит, – медленно говорит Вадик, непрестанно почесывая нос.

Я не благодарю его.

– Давайте, – говорю я, поочередно пожимая три липкие от пота ладони.

– Давай-на, – говорит Ашот, почти не разжимая зубов.

Остальные прощаются молча. Я поворачиваюсь к ним спиной и ухожу в гомонящий детскими голосами двор. Я решаю, что пойду домой пешком через сквер и там, наверное, накурюсь.

Я шагаю быстро, и темное с сероватыми прожилками небо скользит меж неподвижных ветвей. Подростки в черных балахонах, угловатые и какие-то бесполые, целуются прямо на дороге, у киоска, где торгуют колготками. Я люблю смотреть на такие пары. Наверное, у них еще не успело испортиться дыхание, и они целуют друг друга свежо и чисто. Я улыбаюсь и ускоряю шаг, торопясь пройти мимо, чтобы они не успели подумать, что я собираюсь причинить им хоть какое-то зло.

Деревья вокруг меня тянутся ветвями к ночному небу, как дети, маленькие сумасшедшие, пытающиеся потрогать пальцами потолок, встав на цыпочки и вытянувшись в струнку.

Лисичка, наверное, еще в бане.

Я вхожу в сквер.

На ходу я достаю из початой пачки одну папиросу и выбрасываю в траву остальное. Если Лена найдет у меня в кармане «Беломор», я ничего не сумею объяснить. Я сворачиваю на одну из тропинок, что ведут к небольшому пруду. Там живут два лебедя, селезни и черепахи. Торопливыми пальцами потрошу папиросу.

Вот и пруд. Все спят, ни люди, ни звери не обращают на меня внимания. Я достаю анашу и быстро забиваю косяк. Получается даже больше, чем я рассчитывал. Огонек от спички отражается в грязной воде пруда. Я вдыхаю дым, запах которого невозможно спутать ни с чем, и надолго задерживаю его в легких. Затем еще раз. И еще. Душная тьма сгущается вокруг меня, и в глазных яблоках появляется знакомая тяжесть.

Очень скоро мне будет хорошо, и я, наверное, с удивлением и смехом буду думать о бедной лисичке и маленькой круглой сцене в парилке. К черту их! Молодое поколение, я так люблю вас всех. Мне жаль, что молодых и сильных, с чистым дыханием и ясными глазами все равно приберут к рукам всякие старые извращенцы.

Я докуриваю косяк до конца, пока у меня не начинает от дыма болеть горло.

В грязном пруду, на деревянном помосте, спят лебеди. Я знаю, что они, когда проснутся, будут деловито чистить перья, полоскать розовые клювы в воде и вытягивать шеи в сторону собирающихся зевак. Они будут вести себя так, словно почти не замечают общества друг друга. Но если их разлучить, они погибнут в одиночестве. Мне кажется, что это так. И дай бог, чтобы я не ошибся.