18

– Почему ты не остался, Стас?

– Потому что я не могу поступать исключительно так, как меня попросят.

– Ты меня называешь во множественном числе?

– Что? – я понимаю ее вопрос с секундным опозданием, но она тут же чувствует это, и мрачная стена между нами, которую я намеревался разрушить этим вечером легкомысленной болтовней, становится еще выше.

Она отворачивается. Я начинаю бессмысленно переключать станции.

– Я же вернулся. И довольно быстро.

– Спасибо за одолжение.

– Это не одолжение.

– Наверное. Это хуже. Унижение. Почему ты не остался?

– Почему ты не можешь перестать меня об этом спрашивать?! – Я неожиданно срываюсь. Ошибка. Проигрываю эту партию.

– Потому что я нервничаю, Стас! Я всегда нервничаю, когда ты уходишь! Я не хочу оставаться одна, понял? Ты же такой умный, ч-черт! Ты же так хорошо понимаешь женщин, тех, кто не зависит от тебя и от твоей блажи. И главный женский страх – это одиночество! Почему я вообще должна тебе это говорить?

– Можешь не говорить.

Еще одна ошибка, более грубая. Мне нечего ответить, вот и все. Все, что я мог бы сказать сейчас, невыразимо посредством языка. Я мог бы обнять ее. Это все, на что я способен.

– Когда я выходила за тебя замуж, – говорит она с горечью, – то более всего я ценила в тебе одно качество.

– И какое же?

– Ты мне никогда не врал, Стас, вот какое!

Она переходит на крик, и взгляд ее становится мутным от набегающих слез. Страх и злоба борются во мне, я отворачиваюсь и гляжусь в запотевшее окно, за которым нервно и часто мигает желтое слово «ПОЧТА».

– Выключи газ, – тихо говорю я, – воздух слишком влажный.

Она молчит, и бешенство в ее глазах сменяется недоумением. Затем она поворачивает черную ручку, и кипение прекращается.

– Дело даже не в наркотиках, – произносит она после небольшой паузы. – Может быть, мне просто кажется, что ты стал другим…

– Я прежний, – быстро говорю я, сам ужасаясь такой возможности, но она не обращает на эти слова никакого внимания.

– Наверное, это просто моя внутренняя проблема… Мне трудно мириться с тем, что ты все время стремишься уйти. Я могу заменить жизнь с тобой на жизнь без тебя. Но я никогда не хотела этого. До тех пор, пока не стала уставать от одиночества. Понимаешь, Стас, я просто устаю. Укатали Сивку крутые горки.

– Ну-ну…– бормочу я. Мне вдруг хочется объяснить ей, что я по-прежнему люблю ее, и больше всего на свете я люблю смотреть с ней телевизор и готовить на кухне. И мои уходы вовсе не означают, что я потерял интерес к своей жене. Просто мне нужно иногда это чувство, когда мир замирает вокруг, и делается так уютно в своей скорлупе. Я открываю рот, молчу, снова закрываю его. Мне страшно, что если я заговорю об этом, наши отношения уже никогда не будут такими как прежде.

– Я писатель, – вымученно произношу ничего не оправдывающие слова. – Мне нужны впечатления и люди. Понимаешь, разные люди и судьбы. Иногда изломанные судьбы. Эти люди кажутся тебе говном. Мне и самому так кажется…

– Мне плевать, что тебе кажется! – она с силой бросает ложку в кастрюлю с желе, и розовая жидкость выплескивается через край. Мой взгляд замирает на медленных каплях.

– Мне плевать, что ты писатель, понял? Никто еще не стал писать лучше лишь потому, что решил опуститься на дно. Можешь считать меня посредственностью, но мне нужна нормальная жизнь. В самом обычном смысле. С тобой эта жизнь невозможна.

– Возможна, – шепчу я, опуская глаза. Страх, что сейчас произойдет что-то непоправимое, вдруг делается самым сильным чувством.

– Может ты и хороший человек, Стас. Сам по себе ты неплох. Но плохо мне и чем дальше, тем хуже. Знаешь, какие мысли в последнее время лезут мне в голову, когда мы занимаемся любовью?

– Какие? – говорю я, пытаясь, чтобы мой голос звучал спокойно.

– Такие! – передразнивает она мой тон. Затем, помолчав, – с кем ты был днем. До меня. Ты понимаешь?

– Да? Такие мысли? Это неправда.

А правду я не могу сказать, добавляю мысленно, прости меня.

– Откуда я знаю? В каждом твоем слове теперь ложь. Ты начинаешь врать, даже если в этом нет никакой нужды. По привычке. Ты не замечал?

– Нет, не замечал. – Я поднимаюсь и, стараясь не смотреть на Лену, подхожу к окну. Дышу на стекло и провожу одинокую линию, перечеркивающую тревожное слово «ПОЧТА». Я не могу продолжать этот разговор. Я приперт к стенке.

– Почему ты все время врешь, Стас, ты можешь это объяснить? Почему, когда я со слезами на глазах упрашиваю тебя побыть со мной, ты ведешь себя так, словно я пустое место? Почему ты вспоминаешь о том, что у тебя есть жена, лишь тогда, когда тебе хочется куда-нибудь засунуть свой член?! Потому, что ты не любишь меня или потому, что ты наркоман?

– Не важно, – неожиданно для себя самого отвечаю я.

– Что ты сказал?

– Я сказал не важно. Я вообще не должен что-либо отвечать.

– Так ты считаешь, что ты мне ничего не должен?

Лена щурит глаза и произносит эти слова каким-то сиплым изменившимся голосом. Я все еще не хочу ссоры, мне неприятно обижать людей, особенно близких. Но я устал. Трудный выдался денек, знаете ли. Хочется спать, а не говорить о важном.

– Я считаю, что я тебе ничего не должен, – отчетливо произнося каждое слово, говорю я.

– Повернись, Стас.

Я нехотя оборачиваюсь. Так глупо, но при всей серьезности ситуации у меня возникает лишь одна мысль, что этой ночью мы вряд ли будем заниматься сексом. Неужели она права, и мои потребности в жене ограничиваются лишь ее телом? А что еще есть, кроме тела?

Она смотрит мне прямо в глаза, и я не выдерживаю взгляда. Нервничаю и таращусь по сторонам, без надобности останавливаясь то на часах, вмонтированных в тарелку гжель, то на фальшивом блеске столового мельхиора.

– Ты подлец, – говорит она с ненавистью, – понял?

– Да? – я криво усмехаюсь, – и в чем состоит моя подлость? В том, что я иногда вытираю твои сопли, когда тебе делается грустно? В том, что я избавил тебя от необходимости сожительствовать без любви?

Лена неожиданно делает шаг ко мне и, с силой размахнувшись, бьет меня по голове плотно, как стиснутые зубы, сжатым кулаком. Я совсем не готов к этому. Отступив, я упираюсь в подоконник. В ужаленном ухе нарастает тихий звон. Она размахивается снова, но я успеваю перехватить ее руку. Тогда она бьет меня коленом в живот. Ее нерусские глаза глядят на меня с ненавистью. Я отталкиваю ее слабое тело немного сильнее, чем следовало бы. Она падает, опрокидывая вслед за собой клетчатый стул. Тут же принимается шарить руками вокруг и, обнаружив обороненную ложку, швыряет ее мне в лицо. Я зажмуриваюсь и вытягиваю вперед растопыренные ладони.

– Ты мразь! – кричит она, – ты не смеешь бить меня, понял?!

А я и не бью. Я просто не хочу, чтобы нападали на меня. Еще минуту назад я хотел спать, а не драться с собственной женой. До чего же мы докатились, боже!

Лена поднимается на ноги и, кинувшись ко мне, принимается молотить, куда придется. Я уворачиваюсь, и большинство ее ударов не причиняют мне боли.

– Успокойся, перестань! – кричу я в ее заплаканное, раскрасневшееся лицо. – Отстань от меня, сука!

– Отстать? – спрашивает она. – Мне нужно бросить тебя, чтобы ты мог вести такую жизнь, какая тебе нужна?

Еще одна пощечина, и жаркое тепло заливает мое лицо. Я снова отталкиваю жену обеими руками. Мой подбородок начинает предательски дрожать. То, что происходит – это, наверное, несправедливо. Ни по отношению к ней, ни по отношению ко мне.

Она медленно снимает с плиты кастрюлю с горячим желе.

– Тебе нужны впечатления? – с нервным смешком спрашивает Лена. Я понимаю, что это очень серьезно.

– Остановись, – хриплю я, – остановись или будет хуже.

– Куда уже хуже! У нас плохие отношения, ты этого не понял?

Я никогда не думал об этом. Я хватаю кастрюлю, и какое-то мгновение между нами происходит неуклюжая борьба. Затем кастрюля с глухим стуком летит на пол. Розовые брызги обжигают мои голые ступни. Я вскрикиваю, и Лена с ненавистью плюет мне в лицо. Спустя долю секунды коротким ударом я бью ее в скулу.