Страница 7 из 21
Только сейчас я понял, каково это – говорить не подумав.
– Рассказ называется «Святочный», – выдавил я, как из камня воду.
– Как вы сказали? «Святочный»? Хорошо, послушаем «Святочный».
Я размял зубами язык и начал:
– Значит, так. Однажды…
И тут отличница Скворушкина бодро и весело подхватила:
– …В студёную зимнюю пору я из лесу вышел, был сильный мороз…
– Замолчи, дура! – крикнул я через головы.
– Сам дурак, – ответила отличница Скворушкина и показала мне голубой язык.
Пришлось начинать сначала.
– Однажды один мужик вышел из дому. Вышел он, значит, из дому, и только он, это, вышел…
Я вспомнил, что было с этим мужичком дальше. И как говорится – на свою голову. Потому что было там так смешно, что я не выдержал и закачался со смеху.
Я смеялся, а класс молчал. Молчал Женька. Молчал Василий Васильевич. Молчали Пушкин, Гоголь, Чехов и Салтыков-Щедрин, которые висели по стенам. Только Шолохов тихонько шуршал – по портрету гуляла муха.
И в молчании, как петушок на спице, бился мой одинокий смех.
Спас меня от позора Женька, щёлкнув перед моим виском челюстью бельевой прищепки.
Я вытер рукавом слёзы и решил рассказывать дальше. Но сперва напомнить начало.
– Один человек вышел из дому…
Рот зигзагом заходил от уха до уха, а руки, ухватясь за живот, запрыгали с животом в обнимку. Меня крутило, как мусульманского дервиша. Прищепка не помогала. От смеха я повалился на парту. Ко мне бежали на помощь. Бежал Василий Васильевич. Бежали двоечник Капитонов и отличница Скворушкина.
Бежал Пушкин. Пушкина догонял Гоголь. Шолохов, разделавшись с мухой, на полкорпуса обходил Островского. А впереди всех бежал задумчивый человек в пенсне – Антон Павлович Чехов.
В коридоре прохохотал звонок.
Дикая орда школьников с воплем рванулась к выходу, но директор Василий Васильевич запечатал дверь своим телом.
– Стойте, стоять! Маленькое сообщение. Завтра вместо уроков – экскурсия на чемоданную фабрику. Явка всем обязательна.
Женька пристально посмотрел на меня:
– Идём, надо поговорить.
Женька двигался как таран, могучим ребром штанов вспарывая мешок коридора. Я пыхтел и бежал за ним.
Мы выскочили на лестничную площадку, легко взлетели наверх и только на самом верху, у вечно запертой двери, которая вела на чердак, остановились, переводя дыхание.
Дальше бежать было некуда. Здесь, на последней площадке, в стороне от глаз и ушей, был наш укромный угол, место, где можно было спокойно поговорить.
Мы примостились на корточках между обломком парты и тихой чердачной дверью.
– Не нравится мне всё это, – сказал Женька угрюмо. – Ты заметил, какой сегодня директор? Всех называет на «вы». И голос какой-то ватный.
Я кивнул:
– С ума сойти – экскурсия на чемоданную фабрику! Чемоданов мне только и не хватало.
– В общем, так, – решительно сказал Женька. – Лодыгина твоего к чёрту! В Египет бежим сегодня – у тебя мелочь на трамвай есть? – И добавил с победой в голосе: – Не дождутся они от нас своей фабрики!
– Кто «они»? – спросил я.
– Они, – повторил Женька и странно как-то подхрюкнул.
– Ты чего хрюкаешь? – спросил я.
– Это ты хрюкаешь, я не хрюкал.
– И я не хрюкал.
Он недоверчиво посмотрел на меня, потом принюхался:
– Табаком пахнет.
Я тоже поводил носом:
– «Беломорканал».
След запаха шёл от двери, которая вела на чердак.
– Тихо! – Я приложил к губам палец, и в этот момент снова раздался хрюк.
Мы с Женькой одновременно посмотрели один на другого, потом вместе посмотрели на дверь.
Внизу, где дверь была погнута, в широкой щели между полом и железной обивкой, чей-то рыжий пыльный ботинок затаптывал дымок папиросы.
Мне хватило быстрого взгляда, чтобы понять чей. И Женьке хватило этого моего взгляда, чтобы тоже обо всём догадаться.
Но наверное, и за дверью поняли, что мы поняли: ботинок в момент исчез, а на его месте уже шевелилась рука – она ловко подцепила окурок и исчезла вслед за ботинком.
Я попятился и почувствовал, что спиной упёрся во что-то тёплое и железное. Со страху у меня чуть сердце не отвалилось.
– Так-так, – послышался сзади знакомый голос. – Йоних и Филиппов, понятно.
Над нами навис, как Тауэр, директор Василий Васильевич. Это было тоже не очень приятно, но всё же лучше, чем смерть от ржавого тесака.
Голова моя по уши ушла в плечи, Женька скрючился ниже скрюченного домишки.
Лицо Василия Васильевича было большим и строгим, на коротком лацкане пиджака свечечкой горела медаль «30 лет на страже счастливого детства», пальцы бегали по блестящим пуговицам, будто играли на аккордеоне.
– Так-так, – повторил он печальным голосом. – Вот ты, Филиппов, скажи мне, ты кем хочешь стать, когда вырастешь?
– Космонавтом, – ответил я не задумываясь, как солдат.
– Так-так, – в третий раз повторил директор. – Знаете, что такое ЭПРОН?
– Нет, – сказали мы с Женькой хором.
– ЭПРОН – это экспедиция подводных работ особого назначения. Была в своё время такая полувоенная организация. Так вот, в ваши годы мы, тогдашние пацаны, мечтали стать водолазами. Не все, конечно. Некоторые хотели стать лётчиками, как Водопьянов. Некоторые – полярниками, как Папанин. А я хотел водолазом. Но в водолазы меня не взяли. Знаете почему?
Мы догадывались, но говорить не стали. И правильно: оказалось, мы ошибались.
– Из-за проклятого табака. Курил я. Мне инструктор так и сказал: знай, Василий, водолазу курить – всё равно что на брудершафт пить с покойником.
Я спросил:
– Василий Васильевич, а брудершафт – это что?
Директор посмотрел мне в лицо, словно умел по прыщам узнавать будущее, и сказал:
– Вырастешь – тогда и узнаешь.
Потом прокашлялся и говорит:
– Плохое вы место выбрали для курения, ребята. А если пожар? Вот и парта здесь есть деревянная, и бумажки тоже в углу.
Тут до нас наконец дошло.
– Василий Васильевич, честное слово… – Женька выбил кулаком из груди пыль. – Мы ж… Сашка, а ну дыхни!
Я выпустил из себя весь воздух, который был, а Женька выпустил свой.
Василий Васильевич недоверчиво покачал головой:
– А табаком тогда от кого пахнет?
Мы показали на железную дверь чердака.
Директор потолкал дверь, легонечко по ней постучал, потом приложил ухо.
– Понятно, – сказал он спустя секунду.
Что «понятно», мы так и не поняли.
Я стоял, опёршись ладонями о перила, ждал, когда же он нас отпустит. Перила были скользкие и холодные, ладони были потные и горячие.
Ждал – ну и дождался. Ладонь моя поскользила вниз, вторая, не удержавшись, – тоже, и я ухнул вперёд затылком, опираясь на деревянный рельс. Хорошо, ноги успели сделать в воздухе поворот, и я, с трудом вскочив на перила, оседлал их, словно дикого коня прерий.
Штаны плавились и горели; ветер плевал в лицо; на поворотах меня заносило вбок и стремительная сила инерции норовила швырнуть в окно. Уж не знаю, как я удерживался в седле, наверное, есть на свете какой-нибудь пионерский бог, с которым не очень-то любят связываться законы физики.
Четвёртый этаж, третий, второй – подо мной уже была пустота. Я летел, подхваченный смертью, в холодные лапы вечности.
Удар – в глазах потемнело, лишь одна печальная звёздочка сияла мне из пустой глубины.
Я смеялся, я был ей рад, я читал её простые слова. И вдруг понял: что-то в этих словах не то, над воротами в рай таких слов обычно не пишут.
«30 лет на страже счастливого детства». Звёздочка была круглая, как медаль. И пустота, в которой она висела, была прикрыта чёрной пиджачной диагональю, застёгнутой на блестящие пуговицы.
– А вас, Филиппов, – сказал директор весёлым апостольским тенорком, – завтра, когда пойдёте на чемоданную фабрику, я назначаю старшим.
Женька как в воду канул. Битый час я прождал его на ступеньках школы, но он почему-то не выходил. Правда, Капитонов сказал, что видел его с директором, но это он, по-моему, врал – с директором был я, а не Женька, это я помню точно.