Страница 17 из 19
Но продолжить свою учебу Альфред так и не смог. Еще до конца следующей четверти он навсегда покинул школу. Домашние неприятности прервали систематическое образование. «Наковальня стала моим письменным столом», скажет впоследствии этот странный и необычный человек.
Нужно сказать, что вступление в самостоятельную жизнь Альфреда Круппа было похоже на мелодраму популярного в то время Виктора Гюго. Во всяком случае здесь присутствовали все необходимые составляющие этого жанра: безутешная вдова, беспомощные дети и утраченное состояние некогда благополучной семьи. По прошествии ста лет этот эпизод историки и биографы изрядно покроют позолотой и приукрасят. Юный Альфред предстанет перед восторженными немцами в облике легендарного Зигфрида, бросившего вызов самому дракону, охраняющему золото Нибелунгов. Несколько поколений немецких школьников будет воспитано на светлом образе подростка Круппа, который своим невероятно упорным трудом, своим непомерным усердием смог добиться успеха и стать одним из самых уважаемых представителей целой нации. Но если заглянуть за эту официальную вывеску, то картина предстанет в совершенно ином свете.
Так, будущий могущественный магнат свое детство и особенно отрочество и раннюю юность будет вспоминать как «время нищеты и скорби». По его собственным словам, «дневные заботы были посвящены тому, как прокормить семью, а ночные – раскрытию секретов производства». Он жил «на хлебе и картошке, лишь изредка позволяя себе мясо». Вспоминая об этом мрачном периоде, Альфред очень часто будет упоминать о «чувстве растущего страха перед тотальным разорением» о непрекращающемся страдании, о тяжелой работе, которая должна была «хоть на короткий период отсрочить гибель семьи». Будущий магнат будет вспоминать также и свои бесконечные бессонные ночи, когда, лежа на чердаке и уставившись в потолок, Альфред не раз ощутит, как на него обрушится откуда-то сверху гигантский груз нечеловеческой усталости. Круппу приходилось делать все самому. На своей разоренной фабрике он был и кассиром, и ночным сторожем, и сталеваром, и инженером.
Читая письма Альфреда в течение 30-х, 40-х и 50-х годов девятнадцатого столетия, может сложиться впечатление, будто жизнь этого человека в указанный период большее походит на метания затравленного зверя.
В отличие от отца Альфред решил дойти до конца и в совершенстве овладеть всеми премудростями плавки. Но его признанию, он обязан был не просто понять, а ощутить всем существом своим процесс, должен был почувствовать саму природу стали. Версия Альфреда знаменитой шеффилдской стали напоминала приготовление искомого металла в небольшом шестифунтовом графитовом горшочке. Одно неловкое движение и… – все приходится начинать сначала. Чтобы достичь нужного результата, самому Альфреду следовало полностью изменить свою человеческую природу. Сталь, её особая природа, неизбежно проникала в душу того, кто с ней соприкасался. Альфред прекрасно мог видеть это на несчастном примере отца, когда процветающий торговец бакалейными товарами вдруг неожиданно занялся какими-то странными опытами в крошечном сарае рядом с домом. Но Альфреда этот печальный пример ничему не научил и ни от чего не предостерег. Наоборот, он пустил сталь в свою душу полностью и предался ей настолько, что она не только стала частью его характера, но и на каком-то этапе начала восприниматься Круппом как вполне реальное существо. Со временем Альфред так сросся с собственным производством, что был уверен, что фабрика стала частью его самого. Все чаще и чаще в своих письмах он будет оговариваться и писать «моя фабрика», «мой магазин», «мой молот», иногда прибегая к более нежным выражениям: «мое дитя» и даже «моя невеста».
Производство стали за этот период развивается и набирает обороты, но сам Альфред постоянно оказывается в очередном тупике, его надежды одна за другой превращаются в ложные мечтания. Идиосинкразия молодого Круппа, от которой он страдал с самого детства, как и производство стали, также набирает силу. Он страдает почти физически от различных запахов. Его мучают бесчисленные фобии. Огонь все больше и больше внушает панический страх. Все труднее и труднее становится молодому промышленнику преодолевать себя и вновь вставать у тигля, чтобы получить долгожданную сталь. Однако жестокая экономия позволила содержать семерых рабочих. Альфред даже набрался наглости и разослал партнерам отца письма одного и того же содержания: «Неудачи остались в прошлом, мать продолжит семейный бизнес с моей помощью. Надеюсь, Вас заинтересует сталь, которую мы предлагаем, – она самого высокого качества. У фирмы есть столько заказов, что мы не успеваем их выполнять». Последнее являлось чистейшим вымыслом, но упрекнуть одинокого подростка из последних сил сражающегося с собственной судьбой, было некому. Игры, книги – все было заброшено. Альфреда не волновало ничего, кроме заказов. Отец был мечтателем, он пописывал даже стихи в подражание Гете и Шиллеру, сын же не любил стихов, и тому были весьма существенные причины.
Так, Фридрих Крупп лишь к концу своей жизни после знаменитой битвы при Ватерлоо стал гражданином Пруссии. Альфред же прожил под прусским владычеством всю свою сознательную жизнь, и поэтому жесткая дисциплина и практицизм стали для него частью характера. Еще со времен прусского короля Фридриха Великого эта страна именно железную дисциплину поставила во главу угла своей государственности, заставив всех своих граждан жить по формуле: «не армия в государстве, а государство в армии».
Пруссия и сталь были просто необходимы друг другу. Эти два начала не могли существовать порознь. И именно железная прусская дисциплина, которую он вобрал в себя с самого детства, и позволила юному Альфреду Круппу совершить то, что так и не удалось совершить его отцу, боготворившему Наполеона, заклятого врага немецкой династии Гогенцоллернов. Но эти отношения будущего пушечного короля и правительства складывались весьма сложно.
Не раз шестнадцатилетний Альфред Крупп обращался за финансовой помощью к правительству Пруссии, неизменно получая отказ. Молодой предприниматель был взбешен. В это время он писал, что протестует против «устойчивого предубеждения властей относительно того, будто английская сталь не знает себе равных».
Альфред предупреждал прусское правительство и пророчествовал, что как только его государство «обратит внимание на рост отечественных мануфактур, на рост производства собственной стали, то в недалеком будущем это все может оказаться весьма полезным». Но прусское правительство думало иначе. И когда мать Альфреда, Тереза, по настоянию сына обратилась к королю с просьбой о кредите в размере 15 000 талеров на срок в 12 лет, Берлин вновь оказался безучастным к просьбе вдовы.
Как мы видим, государственная власть, в отличие от эпохи Фридриха Круппа, и не собиралось никого поощрять, как это делал в свое время Наполеон. Наоборот, Пруссия заняла весьма жесткую позицию по отношению к собственным предпринимателям. Эта жесткая позиция и была одним из проявлений той железной армейской дисциплины, которая насаждалась в этой стране на всех уровнях социальной системы. Это была знаменитая политика кнута и пряника. Альфреду казалось, что ему достается только кнут. Но именно жесткие условия выживания и должны были выявить в нарождающейся прусской промышленности самых стойких, самых сильных бойцов. Сталь не могла стать достоянием слабых личностей, она могла подчиниться лишь тому, кто по своему характеру в чем-то должен был ей соответствовать.
В ту далекую эпоху Альфред в свои шестнадцать лет и предположить не мог, что у его правительства имеется далеко идущая стратегия, направленная не только на развитие промышленности, но и на дальнейшее неизбежное объединение всей Германии. Так, не давая кредитов промышленникам, Пруссия пришла к утверждению Немецкого таможенного союза, устранявшего многолетние препятствия, стоявшие на пути торговых отношений внутри самой страны. Эта мера способствовала подъему экономики и давала шанс молодому Круппу. Денег как таковых не ссужали, но создавали при этом благоприятные условия для конкурентной борьбы, в которой мог выжить только сильнейший.