Страница 3 из 11
Когда все вокруг жаждали славы, он бежал от нее. Окружающие знали его как интровертного, сдержанного и холодного человека. Даже самым чудаковатым из его коллег было не по себе в его компании. Эйнштейн как-то заметил: «У меня проблемы с Дираком. Жутко оттого, что он все время балансирует на то и дело исчезающей грани между гением и безумцем». Сам Дирак зачастую объяснял свое поведение воспитанием, которое получил от авторитарного отца, швейцарца по происхождению. Уже за завтраком, отделившись от остального семейства, он занимался с сыном французским. Если тот делал незначительную грамматическую ошибку, ему отказывали в пожеланиях, о которых он смел говорить по-французски вслух. В результате ребенок почти перестал разговаривать. Эта особенность будет отличать и взрослого Поля Дирака. Позже его биограф Грэм Фармело напишет: «Он не произносил ни слова, если ни одно из слов не могло выразить его мысль». Нильс Бор, знаменитый датский физик, а позже и близкий друг Дирака, замечал ворчливо: «Кажется, этот Дирак много чего понимает в физике, но и словом об этом не обмолвится». Его коллеги в Кембридже выдумали величину, обозначавшую наименьшее количество слов, которое человек может произнести в обществе, и назвали эту единицу дираком: 1 дирак равнялся одному слову в час. Когда это было возможно, физик ограничивался односложными «да» и «нет» или, как максимум, «мне все равно».
Если всех звали позировать для официального снимка, он спешил исчезнуть вовсе или затеряться в заднем ряду. На одной из встреч он так и не смог уклониться от фотографирования, но все же не стал смотреть в объектив камеры, а погрузился в изучение научного журнала. Но рассказывают также и о некоторых его привязанностях: он питал нежное чувство к классической музыке, а позже – к творчеству Шер. Его воодушевление от выступлений американской певицы было столь велико, что он купил второй телевизор, чтобы не ссориться с супругой: она тогда непременно хотела посмотреть трансляцию церемонии вручения премии «Оскар», которая шла одновременно с концертом Шер.
А теперь, уважаемые дамы и господа, внимание! Возле ринга разминается мой абсолютный фаворит. У Чарльза Уотертона, увлеченного натуралиста и первоклассного изготовителя чучел (родился в 1782-м, умер в 1865 г.), есть все задатки, чтобы стать любимцем публики. Больше всего на свете он любил природу и, в противоположность всем предыдущим кандидатам, имел склонность выставлять свои причуды напоказ. В его времена все модники носили шляпы, а потому он не имел ни одной. Мода диктовала также длинные волосы: он коротко остриг свои. Рассказывали, что он любил наряжаться дворецким и щекотать своих гостей угольной щеткой или дни напролет просиживать на огромном дубе в собственном парке, терпеливо наблюдая за повадками редких птиц и возвращая на место выпавших из гнезда птенцов. Он стал устраивать вылазки на природу, еще будучи школьником. Его наставники-иезуиты решили, что не стоит бороться с наклонностями их подопечного и даже наоборот: они официально провозгласили его крысоловом и охотником на лисиц и куниц. Кроме того, его обязали заряжать стрелами арбалеты, чтобы их можно было использовать для охоты.
Все вечеринки, которые он позже устраивал в английском захолустье, как одна, были достопамятны: чтобы наглядно продемонстрировать гостям преимущества хождения босиком, хозяин, сидя за столом, почесывал голову пальцами ноги – ему тогда минуло уже 70 лет! Чаще всего в гостях у натуралиста бывали протестантские священники, а также обитатели расположенной неподалеку психиатрической больницы. Одного из своих добрых друзей он поприветствовал так: спрятался под столом и, подражая из своего укрытия лаю и вою собаки, укусил его за ногу. Но кое-что все же могло вывести Уотертона из себя. Например, если кто-то обижал его редкую бразильскую лягушку, с которой он охотно беседовал, поглаживая ее по голове. «Того факта, что джентльмен, – писал он, – способен гнуснейшим образом обозвать лягушку “гадкой скотиной”, было достаточно, чтобы заставить меня переживать всю следующую неделю».
Надо сказать, что природа отвечала на его любовь взаимностью. Когда в зоопарке демонстрировали орангутанга, прославившегося особенно буйным нравом, Уотертон добился разрешения войти в его клетку. Он ступил внутрь, посмотрел на орангутанга, орангутанг посмотрел на натуралиста – это была любовь, любовь с первого взгляда. Ученый и обезьяна обменялись поцелуями, многократно обнялись, а после приступили к изучению зубов, рук и волос друг друга. И ведь как логично и справедливо, что чудесный уединенный национальный парк Уотертон-Лейкс в Канаде носит его имя. Уотертон полностью ломает представления о рациональных и бесстрастных мыслителях: он – серьезный ученый с большим сердцем и понимающей душой. И хотя зачастую нет никаких подтверждений распространенным слухам о нем, это нисколько не вредит его обаянию.
Но не все еще ученые-сумасброды покинули этот мир. Математик и жонглер числами Григорий Яковлевич Перельман, равно как и Поль Дирак, – ярко выраженный интроверт, которого мало заботят социальные нормы. И несмотря на это, все как один пытались сделать из него знаменитость. Но обо всем по порядку.
Григорий Перельман десять лет проработал в Санкт-Петербургском отделении Математического института имени В. А. Стеклова РАН (ПОМИ РАН), и за это время его слава не выходила за узкие рамки выбранной дисциплины и за стены ПОМИ. И вообще немногие знали о его существовании. В институте он занимал незаметную должность и никогда не публиковался в известных научных журналах. В обычной научной лаборатории сотрудникам не так-то легко удержаться на своем месте, но Перельмана мерили другим аршином: все в Институте знали о его выдающемся математическом таланте.
На рубеже веков Математический институт Клэя – частная некоммерческая организация, расположенная в Кембридже, штат Массачусетс, – опубликовала список из семи математических проблем и установила за их решение призовой фонд в один миллион долларов. Эти проблемы считались в профессиональном сообществе вершинами, которые не покорились пока ни одному математику, и многие сомневались, покорятся ли в следующую сотню лет. Над одной из этих проблем Григорий Перельман работал последние годы. Это так называемая гипотеза Пуанкаре (выдвинута Анри Пуанкаре в 1904 г.). Согласно этому предположению, любой геометрический объект, не имеющий отверстий, можно преобразовать в сферу, а особенно двумерные плоскости в трехмерном пространстве или трехмерные поверхности в четырехмерном пространстве. Никто не смог представить тому убедительных доказательств, а потому в Институте Клэя по крайней мере пару лет тешили себя иллюзией, что находятся в финансовой безопасности. Но уже через два года после объявления о награде Перельман достиг цели: в 2002 и 2003 годах он опубликовал полное доказательство гипотезы в трех частях. И доказательство было таким сложным, что проверять его пришлось еще четыре года. В итоге эксперты установили: всё верно. Быть может, и это решение пришло к Григорию Перельману по совершении тайного ритуала, состоявшего примерно в следующем: ознакомившись с сутью проблемы, он закрывал глаза и откидывался на спинку стула и начинал всё с большим усилием тереть ладонями о брюки; потом он потирал руки, открывал глаза и записывал точное и полное решение. Ошибок он никогда не допускал. Если приходилось иметь дело с особенно сложными расчетами, он тихо напевал себе под нос мелодию – по его собственному признанию, «Интродукцию и рондо каппричиозо» Камиля Сен-Санса, которую современники композитора называли «воем» и «акустическим террором». Доказательство гипотезы Пуанкаре было сенсацией, но становиться знаменитостью Перельман совсем не хотел. Он разместил решение в интернете и разослал чрезвычайно узкому и избранному кругу коллег ссылку на страницу. Разумеется, содержание его работы вскоре вышло далеко за пределы этого круга. Когда всем в мире стало ясно, что произошло, Перельман оказался в центре всеобщего внимания. Он мог претендовать на любую должность в любом университете, его достижение было вознаграждено «нобелевской премией для математиков» – медалью Филдса. Математический институт Клэя торопился перевести ему обещанный миллион, а также устроить торжественную презентацию доказательства, где чествовался бы и его автор. Все это совсем не интересовало Перельмана. Он отказывался от интервью, он не хотел читать о себе в газетах. Перельман разорвал всякие отношения с коллегами, которые рассказали о его решении. Он не захотел принять миллион от Института Клэя, он не принял медали Филдса.