Корм

МИХАИЛ ХАРИТОНОВ

Корм

(Зеркало рассказа Огонь)

Посвящается Песаху Амнуэлю

Польша, 1943.

Дверь захлопнулась, лязгнули засовы.

Загорелся неяркий свет. Тощие, измождённые люди стояли босиком на бетонном полу, вплотную друг к другу. Все были голыми: одежду у них отобрали. Никто не разговаривал. Негромко поскуливала женщина с разорванной мочкой уха: охранник польстился на бирюзовые серёжки. Седой старик сидел на полу, закрыв лицо руками, и тихо молился, мешая жаргон и французский.

Скрипнула другая дверь, и в помещение вошёл невысокий человек в чёрном мундире и чёрных очках. Он нёс с собой какой-то небольшой цилиндрический предмет, тщательно обёрнутый в плотную ткань.

Человек встал так, чтобы его было видно. Поднял руку. Блеснул золотой шеврон.

- Achtung! - крикнул он и театральным жестом поднял покрывало.

Через несколько секунд раздался стук падающих тел. Последним упал старик.

- Шма Исраэль, - сказал человек в мундире и грустно улыбнулся. Взвилось и запахнулось покрывало, надёжно укутывая непонятную вещь.

Он ещё раз осмотрел помещение, повернулся и вышел.

На улице моросило.

Человек в мундире направился к соседнему зданию, увенчанному длинной трубой. Над ней поднималась шапка искрящегося красного пламени, мерно вспыхивающего и угасающего - казалось, что огонь дышит. От высоковольтных проводов, уходящими под крышу здания, шёл пар.

"Надо бы поставить пламягасители" - в который раз подумал человек в мундире и ускорил шаги.

Боливия, 2004.

"Не видать мне отражения вершины Игерота в водах залива Пласидо, не бывать мне в Западном Государстве, не разгадывать письмена Боливара в той библиотеке, которую я пытаюсь представить себе отсюда, из Буэнос-Айреса, и которая, несомненно..." - Иосиф Цойфман механически повторял про себя начало борхесовского "Гуаякиля", некогда переведённого им на иврит. В то время он всё ещё считал себя литератором. Впоследствии он избавился от этой иллюзии, равно как и от некоторых других. Однако привычка заполнять внутреннюю пустоту звоном испанской речи осталась с ним навсегда.

Он стоял посреди городской площади, пыльной и пустой. Перед ним возвышался аляповатый, как и всё в этой стране, конный монумент какому-то местночтимому герою - какому-нибудь Хуану Паредесу или Педро Хуаресу, в стародавние времена с лихвой исполнившего предназначение мужчины: убить много других мужчин, после чего самому пасть от руки сильнейшего.

Иосиф попытался подавить в себе подступающее отвращение к позеленевшему от времени идолу, но потерпел неудачу. Тогда он повернулся к фонтанчику с водой. Фонтанчик нехотя выталкивал из себя кривую струйку толщиной с палец, наводя на мысль о судорожно преодолеваемой импотенции. На краю чаши виднелись следы птичьего помёта.

Услужливая память тут же обогатила неприятный образ детским воспоминанием о проваленном экзамене по латыни: юный Иосиф срезался на цитировании "Exegi monumentum", придав Аквилону эпитет impotens вместо inpotens, то есть заместив классическое "неистовство" ветра незаслуженным "бессилием". Вышло безвкусно, но отчасти уместно: профессор Цойфман физически ощущал своё бессилие перед чужой незнакомой страной, перед безлюдной площадью, перед позеленевшим от времени бронзовым мачо, перед всей этой дурацкой ситуацией, в которую он попал по собственной воле.

Мысль о воле снова вернула его к борхесовскому рассказу, и он в очередной раз задумался, следовало ли переводить его последние слова, которые автору заблагорассудилось написать на французском. Иосиф ещё раз взвесил все за и против, и в очередной раз понял, что не знает ответа. "Возможно, эта способность самозабвенно увлекаться чужой культурой и выдаёт во мне настоящего еврея", привычно подумал он, и привычно возразил себе: в конце концов, рассказ привлёк его внимание потому, что он касался взаимоотношений арийца и семита - темы почти столь же скользкой и столь же захватывающей воображение, сколь и отношения мужчины и женщины.

В портфеле застрекотал и тут же замолчал радиотелефон. Цойфман знал, что звонок был предупредительным: он сигнализировал, что очередной этап проверки пройден успешно. "Если вам позвонят, значит, всё в порядке" говорил старик-немец с извилистым шрамом на лысине, который дал ему этот адрес. За последний год профессор Цойфман повидал много таких стариков: ветхих, как Завет, но упорно цепляющихся за свою призрачную, выморочную жизнь. Они были живучи, эти старики, нечеловечески живучи. Это и отличало их от тех ординарных нацистов и нацистиков, которые - с теми или иными церемониями, или вовсе без таковых - уже отправились в свой персональный ад. "Существуют только два народа - мы, и народ Амалека: остальные - трава, которая утром растёт, а вечером её бросают в огонь" - Цойфман попытался вспомнить источник цитаты, но не смог этого сделать. От царя Амалека произошли все антисемиты. Гитлер, безусловно, был из народа Амалека. Гитлер существовал на самом деле. Значит, и всё остальное тоже было на самом деле. Этот паралогизм вдруг показался профессору исполненным какого-то глубинного смысла.

Он успел ещё подумать о том, что Аша, кажется, всё-таки намерена обзавестись ребёнком; что аспиранты сейчас стали, пожалуй, более разносторонни, но менее внимательны, и одно не извиняет другого; что "Западный край" Ледантека - плохая, вторичная книга; что кондиционер - не менее сомнительное изобретение, нежели компьютер; что интеллектуализм как жизненная позиция несостоятелен. Потом его окликнули.

Он оглянулся, и успел заметить край светлой рубашки, и клетчатый платок, который стремительно приближался к его лицу. Через мгновение он охнул и сел в пыль, глупо улыбаясь.

- Пойдём, - услышал он как сквозь сон. Чья-то рука взяла его за воротник, а потом он шёл, не зная куда. Мыслей не было. Не было ничего.

Когда он пришёл в себя, во рту было кисло.

- Сейчас будет хорошо, - господин Йорг Визель стоял над ним, держа в руках закупоренную скляночку. - Сглотните раз, другой, и всё пройдёт.

Профессор машинально сглотнул слюну. Через несколько секунд зрение сфокусировалось, но в голове царил хаос.