Тень «Райского сада»

– Противоядие? Хотя бы атропин? – задумался он. – Как-то не пришло в голову…

– Ну, это просто предположение, – заторопилась она. – Ты же сам сказал, что ступор может быть вызван интоксикацией… А если это интоксикация? – Зина уже смело посмотрела ему в глаза.

– Буду думать, – сухо отозвался Угаров, и было понятно, что все равно он не хочет согласиться с ней сразу.

– Одежда у него была? Личные вещи? – она постаралась перевести разговор.

– Нет. Его привезли уже в больничной пижаме.

– Значит, до этого он уже был в какой-то больнице? Можно определить, откуда пижама?

– Все можно, – тон Андрея снова был сухим. Похоже, ему почему-то ему очень не понравилась высказанная Зиной мысль про отравление. Но почему – она не могла понять.

– Возьми анализ крови, – вдруг произнес он.

– Что? – не поняла Зина.

– Давай ты сделаешь анализ в своей поликлинике. Тайком. Сможешь? – повторил Андрей.

– Ну конечно.

– Тогда я за пробиркой и шприцем.

Зине было страшно оставаться наедине с несчастным ребенком, которому пока ничем нельзя было помочь. Вдруг ее внимание привлек странный звук. Это был вздох, вырвавшийся у мальчика, еле уловимый хрип. Стетоскоп в палате был – Угаров принес его для осмотра и оставил на спинке кровати. Зина начала слушать ребенка – и нахмурилась. За таким занятием и застал ее Андрей.

– У него хрипы, – теперь она была полностью в этом уверена, – не сильные, в верхних долях. Как будто остаточные явления после бронхита.

– Что за чушь? – Угаров смотрел на нее во все глаза.

– Это не чушь! Мне с самого начала дыхание его показалось жестким. А теперь я уверена – этот ребенок болел бронхитом, возможно, даже был в детской больнице.

– Ты уверена? – Андрей растерялся.

– Вполне! Я каждый день это слушаю.

– Признаться честно, подобное мне и в голову не пришло! Бронхит… А мокрота, кашель?

– Организм заторможен, все блокировано. Уверена, если ты выведешь его из этого состояния, он начнет сильно кашлять.

Угаров ничего не ответил. Вместо этого принялся набирать в пробирку кровь из вены ребенка. Мальчик никак на это не реагировал.

В коридорах поликлиники было душно, толпилось много людей. День был грудничковый – это означало нервы и головную боль, от которой некуда было бежать.

Выглядела Зина плохо, да и чувствовала себя не лучше – сказывалась бессонная ночь.

– Шо ты как с креста снятая? – забеспокоилась пожилая медсестра, работавшая в одном кабинете с ней, – ходишь вся зеленая! Ты на себя зеркало видела?

– Голова болит, – вымученно улыбнулась Зина, – не спала ночь.

– Ну, не на свиданке была, сразу видно. Вся как зашмаленная! Шо случилось-то?

– Соседа арестовали ночью, – прямо сказала Зина, сама не понимая, зачем это делает, – никто не спал.

– Ой, все! – забеспокоилась медсестра. – Очереди-то в коридоре! Очереди! Давай-ка я по записи начну, а то вон как грудники-то орут…

Сказать кому-то что-то было страшно. Это был очень бедный рабочий район города. Плохо одетые женщины с вечно голодными, орущими от недоедания детьми толпились в коридоре перед ее кабинетом. Коридор выходил в холл. Там был шикарный ремонт, на стенах – никаких дождевых потеков, целый линолеум и даже непротекающая крыша. На стене висел большой портрет Сталина, и известка на стене под ним была абсолютно белой. Главврач поликлиники очень сильно беспокоилась, сделала хороший ремонт, чтобы повесить портрет вождя. А не то, не дай бог, пятно или трещинка на стенке, что тогда? Люди пропадали и за меньшее!

И строгий Сталин висел в обрамлении белой краски, сурово глядя на орущих малышей, которых тщетно пытались укачать на руках измученные, вечно уставшие матери.

В начале 1936 года отменили продуктовые карточки. Но долгожданного облегчения это не принесло, наоборот. Продукты стали дорожать с неимоверной скоростью. Зарплат не хватало. И, несмотря на то что хлеб больше не выдавали по карточкам, а можно было просто купить, его по-прежнему не хватало.

Шепотом, закрыв все двери на замок, рассказывали о страшном голоде, случившемся несколько лет назад, о том, что в селах люди умирали целыми семьями. Но говорить об этом громко было нельзя. Подробностей никто не знал. Голод был везде, и в городах тоже – мучительный, выворачивающий наизнанку внутренности и убивающий все остальные мысли.

Голод был самой страшной бедой. И груднички, орущие в коридорах детской поликлиники, это ощущали в полной мере. От плохого питания у их матерей не хватало молока. Сложно было выкормить ребенка в голодный год, страшно и мучительно.

Здесь, на Слободке, были частные дома. Покосившиеся хибары, глинобитные лачуги бедноты, иногда – с традиционными крышами, как в селе. Здесь многие держали домашних животных. Тощие козы и коровы бродили по пустырям, выщипывая пожухлую траву, пробивавшуюся из-под камней.

Большинство грудничков района, где работала педиатром Крестовская, выкармливала коза Машка, которая по праву считалась самой настоящей кормилицей. Хозяйка Машки, сердобольная молдаванка, давным-давно перебравшаяся из родной Бессарабии в Одессу, продавала молоко матерям грудничков по символической цене, что спасло не одно детское поколение. Козье молоко было питательным, полезным, но жирным, и плохо усваивалось желудками грудничков, отчего у них возникали сильные колики и газы. Младенцы орали день и ночь, не помогала и укропная водичка – народное средство от колик, проверенное временем, что еще тогда было достать? Но такое питание все равно было лучше, чем хлебный мякиш, размоченный в воде и, как соска, в марле засунутый в рот. Его своим новорожденным давали матери, которым не так повезло в жизни и в районе которых не было козы Машки – всеобщей кормилицы.

А потому приходилось терпеть, ведь козье молоко было единственным способом выжить.

Это было ужасно – делать вид, что ничего не происходит, врать начальству в глаза, которое, в свою очередь, врало следующему высшему начальству о том, что с детской смертностью все нормально, и она идет на спад. Зина знала это как никто другой – всю правду о детской смертности, о нехватке питания, о голоде. Но говорить об этом было нельзя. Темная тень страха запечатывала рот такой печатью, что прочней любых пут. И ей приходилось подбивать цифры в отчетах поликлиники, чтобы строить светлое советское будущее и делать вид, что все хорошо и прекрасно.

Начался прием. Голова у Зины раскалывалась неимоверно. Наблюдая за ее страданиями, медсестра сунула ей таблетку пирамидона, которая ей так и не помогла.

Выглядела Зина ужасно. Домой она вернулась под утро. Было уже около шести, ложиться спать смысла не было. Зина вспомнила, что они с Андреем в машине на обратном пути почти не разговаривали. Стало светать. Ей очень хотелось говорить с ним, хоть бы о чем, но он молчал. В кармане ее пальто лежала завернутая в марлю пробирка с темной кровью.

– Когда ты сможешь сделать анализ? – обернулся Андрей к ней, увидев, что до Соборной площади оставалось совсем ничего.

– Сегодня и отдам девочке в лаборатории, как приду на работу.

– Ни слова! Ты меня поняла? Ни единого слова никому, иначе подпишешь нам приговор! – строго произнес он.

«Нам» больно резануло слух, и, замкнувшись в своей тоске о прошлом, Зина ничего ему не ответила.

У себя она разделась, пошла на кухню, поставила чайник. Во всей квартире стояла мертвая тишина, что было немудрено после ночных событий. Зина заварила крепкий чай и вернулась в свою комнату, где, забравшись с ногами на постель и завернувшись в одеяло, принялась пить обжигающую жидкость. Из памяти не шло лицо мальчика. Оно стояло перед ее глазами все время, словно звало к себе. Она никак не могла отделаться от мысли, что если бы у нее был сын, он мог бы быть как раз таким: в этот год ему могло исполниться десять…

Выпив чай, Зина принялась одеваться. Несмотря на то что прием начинался в два часа дня, до обеда она ходила по вызовам, а если их было мало, то заполняла карточки. В этот день ей повезло – было всего два вызова, причем очень легких и недалеко от поликлиники. Заполняя карточку, Зина наделала кучу ошибок – сказывалась бессонная ночь. А голова у нее мучительно разболелась как раз к началу приема.