Страница 39 из 51
Вот мнение самого Эрнста по этому поводу: «Медиа, взятое как физический канал коммуникации и как технический артефакт, который оперируется математически символическими кодами и обработкой поступающих данных, может анализироваться отлично от текстов культуры, картин живописи, классической музыки или произведений искусства. Археологический взгляд является таким способом рассмотрения медиаобъектов: скорее перечисляющим, а не нарративным, дескриптивным, а не дискурсивным, инфраструктурным, а не социологическим, принимающим во внимание числа, а не только буквы и картинки. Медиаархеология открывает тип структуры (или матрицы) в культурных отложениях, которые не являются ни чисто человеческими, ни чисто технологическими, а, условно говоря, находятся между (латинское – medium, греческое – metaxy): символические операции, которые производятся машинами, что превращает людей также в машины» (с. 70).
И еще: «В западной культуре нарратив был первичным способом обработки архивной информации во имя истории, который в пространстве мультимедиа продолжается в форме рассказов (даже в компьютерных играх, хотя и во фрагментированном виде). Медиаархеологический анализ, наоборот, не работает на феноменологическом мультимедийном уровне, вместо этого он рассматривает все так называемые мультимедиа как радикально дигитальные. В этом анализе обработка дигитальной информации разрушает разделение на визуальные, звуковые, текстовые и графические каналы, которые на поверхности (интерфейс) переводят информацию в человеческие ощущения. Глядя на человеко-машинные интерфейсы (такие, как монитор компьютера) и делая обработку невидимой коммуникации явной, археология медиа, как этого требует значение, следуя Археологии знания Фуко, не открывает использования медиа в публичном дискурсе, а вместо этого реконструирует порождающую матрицу, создаваемую медиальными механизмами» (с. 71).
Проблему цифрового или вербального, дигитального или дискурсивного можно увидеть и на ранних этапах развития письма. Ведь первоначально письменность в Месопотамии или Китае возникла при усложнении хозяйственной деятельности человека, когда индивидуальная человеческая память оказалась не в состоянии хранить увеличившиеся объемы информации. Правда, Киттлер и Эрнст говорят, что греческое письмо возникло, чтобы записывать песни Гомера.
Человечество начинает с числа и завершает числом на сегодняшний день. Мы можем построить следующий тип перехода:
Сегодняшняя нейронаука вполне объективно доказывает естественный характер формы нарратива, определенные сюжеты которого заставляют мозг выделять вещество, сходное с малой дозой кокаина. Сюжеты не только нравятся мозгу, но они управляют человеком и программируют его.
Мир построен нарративами. Американцы борются с нарративом Аль-Каиды, ища то, что в их собственных нарративах не делает их достоверными в глазах мусульманского населения. Нарративы воюют не только на войне, но и в политической борьбе, когда к победе приходит кандидат в президенты с более сильным нарративом. При этом странно, что система Голливуда, способная порождать мечты для всего мира, вдруг затормозила на этом повороте создания нарративов.
В статье по медиаархеографии, которая тоже есть в этой его книге, Эрнст пишет (с. 57): «Археология медиа не является просто альтернативной формой реконструирования начал медиа по макроисторической шкале, вместо этого она описывает технологические “начала” (archai) оперирования на микротехнологическом уровне. Настоящий медиаархив является arché кодов источника; arché понимается в древнегреческом не столько как происхождение, сколько как заповедь. Медиархеология имеет дело с перечитыванием и переписыванием эпистемологических, а не просто временных, моментов».
Это достаточно важные слова, поскольку они задают принципы этой новой науки. И в этом плане обоснованным является и технический уклон медиаархеологии, поскольку таким образом с помощью анализа технической эволюции более наглядными становятся единые принципы построения нового и выстраивания вослед всей технологической цепочки вплоть до сегодняшнего дня. Отсюда понятен и взгляд Киттлера на сближение инноваций в военном деле и в медиа.
Если историография строится на нарративной завершенности, то архив – на разрывах и пропусках [17]. Кстати, войны приводят к тому, что разрывы приходится заполнять устными индивидуальными воспоминаниями [18]. М. Хайдеггер, пишет Эрнст, назвал пишущую машинку «Zwischending», а это соответствует слову medium [19]. Она тоже переводит индивидуальную память в коллективную, поскольку стоит «между» ними.
Постсоветский человек, попав в бесконечную смену режимов, часто ощущает несовпадение своей индивидуальной памяти о прошлом с тем, что ему рассказывают СМИ. Вероятно, нечто подобное было и в 1937 г., что стало одной из причин сталинских репрессий. Сегодня репрессии физического порядка не нужны, все могут сделать «репрессии» информационного порядка, направленные на коррекцию и замену индивидуальной памяти.
Понимание нарративной завершенности историографии приходит из работ Х. Уайта (см. о нем [20], на русский переведена его главная книга «Метаистория» [21]), который в 1980 г. написал о нарративности как инструментарии историка [22–23]. Уайт пишет об общей проблеме перевода знания в рассказывание. Он подчеркивает, что мы можем не понимать мыслительные модели другой культуры, но при этом легко понимаем рассказ, пришедший откуда угодно. Отсюда он делает вывод, что нарратив является метакодом, универсальным для всех человеческих культур. Уайт подчеркивает, что историкам необязательно было избирать нарративную форму, они могли избрать ненарративные формы, в качестве которых Уайт упоминает медитации, анатомию и эпитому (о последней см. [24]).
Эти и другие статьи Уайта составили его книгу с качественным названием «Содержание формы» [25]. Здесь он вновь выходит за пределы стандартного понимания, только на этот раз, определяя и тем самым задавая пределы наук в разные века. Он пишет: «Знание в гуманитарных науках не принимает более форму поиска сближений и сходств, как это было в шестнадцатом столетии, близости и таблиц соотношений, как это было в классический век, аналогий и последовательностей, как это было в девятнадцатом веке, – а скорее принимает форму поиска поверхностей и глубин, порождаемых возвращением к осознанию не имеющего имени «молчания», которое лежит в основе и делает возможным любые формы дискурса, даже саму “науку”. По этой причине знание в наше время пытается принять форму либо формализации, либо интерпретации».
В другом эссе он напишет следующее, объясняя тягу историографии именно к нарративу: «Человеческие действия имеют последствия, которые предсказуемы и непредсказуемы, о которых говорят интенции, осознанные и неосознанные, срываемые непредвиденными факторами, известными и неизвестными. Ввиду этого нарратив необходим для представления того, что “реально произошло” в конкретной области исторических событий».
Основной посыл Уайта состоит в том, что историки неправильно думают, что нарративный дискурс является нейтральным для представления исторических событий. Это не так, поскольку перед нами на самом деле мистическое представление реальности. Историки пользуются в действительности аллегориями, говоря одно и думая о другом.
Этот «лингвистический поворот» в истории начался в середине шестидесятых. Другие термины для обозначения этого феномена: текстуальный, культурный, эстетический. Сам Уайт предпочитает термин дискурсивный, давая следующее объяснение в одном из своих е-мейлов от 31 января 2005 г. [26]: «Поскольку прошлое не воспринимается реально, оно уже мертво, то историк может подойти к нему только “дискурсивно”».
Уайт пишет, что разница между историческими и художественными сочинениями лежит в их содержании, а не в форме. История, рассказанная в нарративе, является повтором истории, уже «жившей» в каком-то регионе.