Страница 4 из 32
Богомолки застыли, напрочь забыв про Бога при виде прекрасного, как языческий бог, темноволосого и темноглазого парня, держащего на руках совершенно не похожего на него малыша – полугодовалого голубоглазого и беловолосого мальчика с лицом херувима.
– Я и не знала, что мадонны с младенцами бывают мужского пола! – снова хихикнула первая.
– Я вообще не знала, что такие мужчины бывают, – отозвалась вторая, повязывая на голову бирюзовый платок. – И не голубой вроде – с ребенком!..
– Все голубые теперь тоже с детьми… Даже Киркоров родил себе что-то.
– А эта, рядом с ним, рыжая – кто?
Обе с вопросительным любопытством воззрились на невысокую тонкую девушку в длинной юбке и светлом платке, закабалившем ее огненно-рыжие волосы.
– Жена, наверное, – сказала первая, рассматривая готическое и рыжебровое лицо из коллекции Кранаха Старшего, – красивая… нестандарт.
– Красивая? – возмущенно изумилась вторая. – Вообще никакая. Уродочка. Зуб даю, она его няня. О, черт… – поход во Владимирский собор явно отменялся. – Не поверишь, зуб прихватило, – проныла она, хватаясь за подборок, чувствуя, как с каждой секундой боль нарастает, становится нестерпимой.
Облаченная в узорные одежды тринадцатипудовая Ольга на главных дверях на секунду приподняла опущенный взгляд и переглянулась с пятнадцатипудовым князем Владимиром на соседней створке:
«Видел, внучек? Люди, люди… не стоит обижать Киевицу!»
– Иди сама, – говорил тем временем Киевице ее спутник Мир Красавицкий. – Я подожду.
Рыжая Маша кивнула, глядя, как ее сын Миша привычно обвивает шею Мира двумя руками, – как и многие дети, он чувствовал себя куда комфортней на руках у отца. Только Мир не был отцом ему.
– Ты прав. Миша еще слишком маленький, чтобы идти в Прошлое, – в голосе матери звякнула неуверенность.
Она с подозрением покосилась на крупного ворона, прогуливающегося между двух уже заснувших на зиму черных фонтанчиков для питьевой воды.
Ворон наклонил голову набок и внимательно посмотрел прямо на Машу.
И Маша Ковалева решилась…
Поднялась по ступеням к боковой левой двери, поклонилась.
– Именем Отца моего велю, дай то, что мне должно знать, – прочитала заклятие Хранительница вечного Города и, сделав шаг, прошла сквозь столетие.
…Владимирский собор был новым и ярким.
…Владимирский еще и не был собором – ему предстояло ждать освящения несколько лет, и часть его стен были расчерчены деревянными лесами.
Но Маша все же перекрестилась, прочитала молитву, но не за упокой – за покой. Здесь, в конце XIX или начале XX века, отец ее сына – художник Серебряного века Михаил Врубель – был еще жив.
Мир знал, что, перешагнув порог собора, Киевица перешагнет сто лет, оказавшись в Прошлом – в еще не законченном Владимирском. Но не знал, что она мечтает встретить здесь другого мужчину. И, оглашая просьбу Отцу-своему-Городу «дай то, что мне должно», надеется: Киев сочтет должным дать ей час, когда расписывавший этот собор Михаил Врубель будет здесь.
Маша привычно обернулась, посмотрела на фреску над главным входом – суровоглазый чернокрылый ангел с весами в руках разделял своей фигурой рай и ад. Много лет Маша и ангел мерялись взглядами, и она всегда была честна перед ним.
«Ты знаешь мою историю, – сказала она чернокрылому то, что так и не решилась сказать Мирославу, – я вдруг стала Киевицей, волшебницей… совершенно внезапно… и впервые отправилась в Прошлое… такая глупая… я еще даже не целовалась ни с кем… и познакомилась с Врубелем… и влюбилась в него сразу по уши. А потом оказалось, что я беременна. Так сразу… ведь видела его всего два раза в жизни!»
Сейчас Маша почти не помнила своих смятенных чувств к нему – лишь знала, что когда-то любила его и от этой любви появился их сын Миша-младший. Но с тех пор ей довелось прожить еще одну жизнь, обрести равновесие и мудрость… Мудрость и равновесие царили в душе до тех пор, пока ее шестимесячный сын Миша не сказал в первый раз слово «мама». А еще не произнесенное «папа» повисло в воздухе без адресата.
Маша поднялась на хоры. С детства она любила любоваться храмом с «балкона» второго этажа – здесь всегда было тихо, покойно. Здесь она была с Самым прекрасным в мире Владимирским собором один на один. Над головой сияло сотворенное Вильгельмом Котарбинским «Преображение Господне» – стоящий в яйце сверкающего света Иисус являл ученикам свою истинную небесную суть.
Она тоже преобразилась – стала Киевицей, властительницей Вечного Города. И теперь подумала вдруг: «Как это странно…».
Она могла разговаривать с Киевом, воскрешать мертвых, и сама умирала и воскресала, карала и миловала, трижды спасала мир. И любая загадка мироздания, над которой ломали умы сотни лет сотни мудрецов, казалась ей нынче простой в сравнении с вопросом… Кому ее сын должен сказать «папа»?! Миру, который любит ее и всегда будет с ней и с маленьким Мишей? Или своему настоящему отцу, который даже не знает о его существовании? Стоит ли рассказать Мише об отце, умершем за сто лет до его рождения, и должна ли она рассказать отцу о сыне? Отцу, который жил и умер, не подозревая, что у него есть сын и наследник!
Больше всего Маше хотелось, чтоб на ее вопросы ответил кто-то другой, чтобы она случайно столкнулась здесь с Врубелем и не смогла не сказать ему правды.
Но на тайную просьбу Киев ответил ей «нет». Она не знала, какой нынче год и день, но точно знала, что в этот день Михаила Врубеля не было в соборе, – она ощущала его отсутствие кожей. И ей страшно захотелось поступить против воли Отца – по воле своей щелкнуть пальцем, увидеться с Врубелем и открыть ему все. Все!
«Именно так я и сделаю», – Ковалева подняла повелительную руку, машинально подняла глаза вверх, – ее взгляд ласково коснулся щедро изукрашенных раззолоченных стен. Врубель написал здесь только орнамент, единственную написанную им композицию «5-й день творения» заставили позже переписать Котарбинского! Но теперь собор кичился его именем, и никто из историков не забывал помянуть: Владимирский расписывал не только Васнецов, Нестеров, Котарбинский, Сведомские, но и гений Серебряного века – Михаил Врубель. Хотя на деле его эскизы не приняли. Да и не могли их принять – слишком странными они были, слишком стремными, порой даже страшными…
Маша вспомнила, что здесь, во Владимирском, ночью в крестильне сумасшедший Врубель нарисовал Божью Матерь с изуродованным лицом, с когтями, как у кошки, а потом закричал…
Ковалева вздрогнула: «Нет, я не хочу… Мише не нужно знать, что он сын сумасшедшего! Пусть лучше его отцом будет Мир!»
Она приняла решение. Окончательное – в душе сразу воцарился покой.
Миша-младший не будет расти в осознании, что он – сын безумного гения позапрошлого века. И не нужно знакомить его с подобным отцом – во всяком случае, до тех пор, пока Миша не станет взрослым.
Она с благодарностью погладила мраморные перила балкона хоров, вознаграждая Собор за совет, за то, что ее внутренние «Весы» наконец обрели долгожданное равновесие, и за то, что свой 24-й день рождения 21 октября она сможет встретить безмятежно счастливой…
– …Вы уже слышали? – раздался со стороны лестницы чей-то насмешливый голос.
– О чем?
– О явлении его Прекрасной Дамы. Его Вечной Возлюбленной!
Два человека поднимались на хоры.
– Она пришла в собор под черной вуалью. Никому не сказала ни слова. И вуаль не подняла. Так и ушла. Вот такая у него жена – никто даже лица ее ни разу не видел. Ходит повсюду, как черный дух. И он ни с кем ее не знакомит. Быть может, его любезная супруга – такая рожа, что стыдно людям представить? – Голос запел на разудалый бульварный мотивчик: