Страница 27 из 28
Но, несмотря на разногласия с Барфилдом, Льюис приписывал ему две важные перемены в собственном образе мыслей. Прежде всего Льюис избавился от «хронологического снобизма»: «Я уже не мог просто принимать распространенные в наш век идеи и предвзято думать, что все устаревшее заведомо можно отвергнуть»[239]. Вторая перемена связана с отношением к реальности. Льюис, как большинство его современников, склонен был предполагать, что «вселенная, открываемая нам в чувствах», и есть «неколебимая реальность». По его мнению, то был наиболее здравый и экономный подход к тем вещам, которые он считал сугубо научными. «Мне хотелось, чтобы Природа совершенно не зависела от нашего внимания, чтобы она была чем-то другим, безразличным и самодостаточным»[240]. Но как насчет моральных суждений? Или чувства радости? Или переживания красоты? Как эти субъективные мысли и чувства вписываются в такую картину вселенной?
То был не праздный вопрос. Студентом в Оксфорде Льюис оказался под влиянием того, что он окрестил «новым взглядом» – рационалистического мышления, которое привело его к убеждению, что следует отказаться от надежды, будто мимолетные феномены Радости могут открыть ему подлинный смысл жизни[241]. Льюис отдался этому потоку, погрузился в модный на тот момент образ мыслей. Он поверил, будто его детские желания, стремления и переживания доказано лишены смысла. Он решил, что «с этим покончено». Он «разоблачил» Радость. Больше он «не попадется на эту приманку»[242].
Но Барфилд убедил его в непоследовательности самого этого рассуждения: Льюис положился как раз на те логические схемы, которые отвергал, когда утверждался в знании якобы «объективного» мира. Последовательный вывод из веры во «вселенную, познаваемую чувствами», – «пойти дальше и разделить взгляды бихевиористов на логику, этику и эстетику». Но в их взгляды Льюис никак не мог поверить. Оставалась альтернатива, полностью признающая важность моральной и эстетической интуиции человека и не сбрасывающая ее со счетов. Для Льюиса оставался возможным лишь один вывод: «Наше мышление причастно космическому Логосу»[243]. И куда вел этот ход рассуждений?
Эту тему он исследовал в рассказе под названием «Человек, рожденный слепым»[244]. Этот рассказ особенно значим, поскольку это, по-видимому, первый дошедший до нас образчик взрослой прозы Льюиса. Текст не слишком хорош и имеет мало общего со зрелым стилем Льюиса и его мощной, доходящей до видений фантазией. Эта притча уложилась менее чем в две тысячи слов, и относится она к эпохе до обращения Льюиса в христианство. Основной сюжет – к человеку, родившемуся слепым, возвращается зрение. Он ожидал увидеть свет, но он не понимает, что свет не есть нечто видимое – это то, благодаря чему мы видим все остальное.
Льюис полагал, что человеческая мысль зависит от «космического Логоса», который сам по себе невидим и непостижим и даже не способен стать видимым или постижимым, но тем не менее он – необходимое условие для нашего зрения и понимания. Можно истолковать эту идею в духе Платона, однако раннехристианские авторы, выросшие на Платоне (такие, как блаж. Августин, 354–430), умели показать, как легко адаптировать Платона к христианскому мировоззрению, где Бог – тот, кто освещает реальность и позволяет людям различать ее черты.
Второй важной дружбой, сложившейся во время изучения английской литературы, стали отношения с Невиллом Когхиллом (1899–1980), ирландским студентом, который тоже участвовал в Великой войне. Он получил диплом первой степени в Эксетер-колледже и решил заняться английским. Как и Льюис, он пытался уместить весь курс в один год. Молодые люди познакомились на дискуссии, организованной профессором Джорджем Гордоном, и каждый оценил те открытия, которые делал другой при чтении общих текстов. Это чтение, вспоминал Когхилл, было «постоянным опьянением открытиями»[245], которые приводили к спорам, и обсуждение продолжалось на затяжных прогулках по сельской местности близ Оксфорда. Когхилл сыграл важную роль в формировании зрелых идей Льюиса.
Трудный год интенсивных занятий завершился в июне 1923 года, когда Льюис сдал последние экзамены. Дневник за эти дни отражает его разочарование: Льюису казалось, что он не сумел показать наилучший результат. Для успокоения он пока что косил лужайку перед домом. Устные экзамены были назначены на 10 июля. Выпускник, как полагается, оделся в sub fusc – черная мантия, темный костюм, белый галстук-бабочка – и вместе с другими кандидатами предстал перед комиссией. Экзаменаторы отпустили всех, кроме шестерых, чьи ответы они желали разобрать подробнее. Льюис оказался одним из тех, кого ожидала пытка устного собеседования.
Через два с лишним часа очередь дошла до него. У экзаменаторов имелись некоторые сомнения по поводу его письменной работы. В ответе на один вопрос он использовал эпитет little-est. Чем он объяснит столь странное словоупотребление? Не моргнув глазом, Льюис дал ответ: это слово можно найти в переписке Сэмюэля Тэйлора Кольриджа с Томасом Пулем[246]. А не слишком ли сурово он отзывается о Драйдене? Льюис полагал, что не слишком, и опять-таки сумел обосновать свое мнение. Разговор длился всего несколько минут – и Льюиса отпустили с миром. На том устный экзамен и закончился. Льюис вышел из корпуса, где проходило собеседование, и поспешил домой. Ему хватало других забот – например, о том, как заработать немного денег. Он взялся в то лето участвовать в экзаменах на школьный аттестат, читать сотни по большей части занудных сочинений. А миссис Мур, чтобы покрыть расходы, брала платных жильцов.
16 июля были опубликованы результаты экзамена. Только шестеро из 90 кандидатов получили диплом первого класса, в их числе – Н. Дж. А. Когхилл (Эксетер) и К. С. Льюис (Университи).
Итак, Льюис получил «тройной первый», не такой уж частый случай в Оксфорде. И все же он оставался не у дел. Высококвалифицированный и высокообразованный, но, как сказал он позже отцу, «безработный и непристроенный»[247] – в ту пору, когда экономический упадок охватил большую часть западного мира. Перспективы тоже выглядели мрачно. Льюис пытался заработать, как мог, искал учеников, нуждающихся в репетиторе, брался писать статьи для газет и журналов. Деньги нужны были отчаянно.
Почему же к тому времени Университи-колледж не создал собственную ставку преподавателя английского языка и литературы? Ведь уже в 1896 году колледж пригласил Эрнеста де Селинкура читать лекции по английской литературе, опередив в этом все прочие колледжи[248].Однако членом колледжа Селинкур так и не стал и в 1908 году перешел в Бирмингемский университет, возглавив только что сформированную там английскую кафедру. После Великой войны все больше появлялось желающих изучать этот предмет. И, что самое важное, в лице Льюиса колледж располагал выдающимся талантом: вот, казалось бы, кто может справиться с подобной задачей.
Ответ на загадку – в завещании, сделанном в пользу колледжа одним из былых его членов Робертом Майнорсом (1817–1895)[249]. Майнорс, успешный юрист, оставил колледжу средства на ставку члена колледжа «для изучения и преподавания социальных наук». Эти деньги колледж получил в 1920 году, и в 1924 году принял решение создать новую ставку по экономике и политике. И такая скромная прибавка к имеющемуся составу колледжа – все, на что в тот момент был готов Университи. Ставка по английскому языку и литературе появится лишь в 1949 году и достанется Питеру Бейли.
239
Настигнут радостью // Собр. соч. Т. 7. С. 413.
240
Там же. С. 414.
241
Подробный анализ этого подхода см.: McGrath, А. The ‘New Look’: Lewis’s Philosophical Context at Oxford in the 1920s // The Intellectual World of C. S. Lewis.
242
Настигнут радостью // Собр. соч. Т. 7. С. 411.
243
Там же. С. 414.
244
The Man Born Blind // Essay Collection and Other Short Pieces. Ed. by L. Walmsley. L., 2000. Р. 783–786.
245
Gibb, J. Light on C. S. Lewis. L., 1965. P. 52.
246
All My Road before Me. P. 256.
247
Письмо Альберту Льюису от 1 июля 1923 // Letters. Vol. 1. P. 610.
248
Bayley, P. Family Matters III: The English Rising // University College Record 14 (2006). P. 115–116.
249
Darwall-Smith, R. History of University College. Р. 449.