Страница 5 из 15
– Понимаю, ― ответил я.
– Ты не устал меня слушать? ― снова спросил меня странник.
Я промолчал. Тогда для перерыва все запели «Иисусе прелюбезный», потом «Достойно» афонское, затем «Помышляю день Страшный» и затем «Отче наш» ― какое-то партесное, нежное. Я, слушая их пение, чувствовал, как слезы катились из моих очей, а внутри у меня было жарко. Кончили петь. Старец опять начал объяснять мне то же самое [про] «Отче наш».
– Так вот, дитя Божие, в этой молитве говорится о том, чтобы Бог Отец давал нам на каждый день хлебушка. Да, мой дружок, тебе дают хлебушка и молока, и кашу мама и папа, но им-то дает Сам Бог. Он, Батюшка, создал и рожь, и пшеницу, и овес, и просо, и гречиху, и картофель, и все, что мы едим и что называется нашим обедом и ужином. Говорю тебе, мой Жорж, ― Он один всё это создал, и создал из ничего. Затем, дитя мое, в этой молитве говорится еще и о том, чтобы мы никогда ни на кого не сердились и не гневались, а всем все прощали и это делали только ради Господа. Вот если тебя кто обругает, или побьет, или возьмет у тебя что-нибудь, ― ты на него не сердись и не злись, а скажи сам себе так: «Я ради Господа своим врагам все прощаю». Если ты будешь им все свои обиды прощать, тогда Господь будет любить тебя и прощать все твои грехи. А дальше в этой молитве Христос учит всех, чтобы мы все Ему всегда молились, и день и ночь просили Его, чтобы Он охранял нас от всякого зла, от всякого греха. Вот и все, мое дорогое дитя.
После сих слов странник поцеловал меня и сказал:
– Дети ― воск, из них можно все лепить, особенно этот воск является мягким и нежным тогда, когда он еще находится в чреве матери своей, ― (мама плачет), ― великое, о, какое великое дело ― христианское материнство! Все, что во время чревоношения думает и чувствует мать ― все это передается в качестве живого материала, из которого и создается за все эти девять месяцев характер ребенка. Блаженна та мать, которая все время своего чревоношения предается пламенной молитве и чтению Евангелия! От таковой матери все дети будут Христовыми пророками. Пелагея! ― быстро вскинув свои очи на мою маму, проговорил старец. ― Молилась ли ты Господу Богу во время своего чревоношения этим мальчиком, чтобы Он, Всемогущий, сделал его Своим рабом?
– Молилась, горячо молилась Ему, все время молилась, ― ответила моя мама, ― чтобы сей мальчик мой целиком принадлежал Христу, чтобы он всю свою жизнь был верным Ему (сама опять плачет). Но вот моя скорбь, о, тяжелая скорбь: я боюсь, что в нем много может быть отцовского. Отец его не знал ни праздников Божиих, ни тем более самой моей беременности, ― я понесла его приблизительно на исходе июля, так около двадцатого или двадцать первого числа сего месяца. Мой муж презирал мою беременность… просила, умоляла его… все нипочем… Вот чего я боюсь. Я думаю, что такое отношение к самой моей беременности послужило вредно для моего мальчика, для его характера и всей его будущей жизни.
Старец молчал, молчали и все.
После некоторого молчания сам дедушка Яков вздохнул и сказал:
– Да, сплошь и рядом мы, родители, с самого момента зачатия наших детей бессознательно делаемся детоубийцами!
– Да, Яков Петрович, это правда, ― промолвил странник.
После сих слов всем и даже мне предложен был чай. После сего еще несколько пропели церковных песнопений, и я с мамой вернулся домой. Сна у меня не было. В моей детской головке сильно роились образы, которые в моем воображении то возникали, то исчезали, и в таком возбужденном состоянии я уснул. Проснулся поздно. Мама сидела у моего изголовья и чутко смотрела на меня.
– Мама, ― проговорил я, ― когда мы опять с тобой пойдем к дедушке Якову?
Мама вдруг бросилась целовать меня, и, вся раскрасневшись, она плакала и говорила:
– Милое ненаглядное дитя мое! Любовь моя, свет мой, люби ты Господа Бога своего, с детства своего всегда молись Ему и будь Ему верным рабом! Сынушко мой, одного я хочу, чтобы ты был святым Христовым, верным Его слугой.
Может быть, она долго целовала бы меня и орошала бы мое детское личико своими материнскими слезами, если бы в это время не послышался женский голос:
– Поля, ай Поля! Иди завтракать!
Это бабушка звала мою маму.
О, боже Триипостасный! Я весь стремлюсь к Тебе: моя душа пламенно жаждет Тебя, я весь сгораю нестерпимой любовью к Тебе, Ты мой Бог! О, как сладостно и благостно любить Тебя, моего Творца и Бога! Господи Боже мой, всякий раз, когда я пламенею моею сладкою любовью к тебе, тогда я, о Владыка мой Царь и Господь, весь переполняюсь невообразимо нежною умиленною радостью о Тебе, тогда вся моя душа превращается в многострунную небесную сладкозвучную арфу, порождающую собой чудную гармонию всесладостной духовной благодатной игры божественных нежных гимнов, тогда вся моя внутренность бывает объята теплым животворным дыханием Твоего всесвятого Духа, тогда мое трепетное сердце делается всеобъемлющим радостным вместилищем Тебя, моего всесладостного Бога, и всего Твоего творения, тогда мой ум просветляется во мне, как солнце, тогда моя воля смиряется пред Тобою до самых низин бездны моего ничтожества, тогда все мои стремления, все чувства, все мысли превращаются во мне в одну чистую, приятнейшую и мирную кротость и покорное смирение, тогда, наконец, я делаюсь каким-то другим существом, причастным Самому моему Господу Христу. Все это переживается мною во всем моем существе, когда я весь пламенею моею любовью к Тебе, о Бог мой! Ты сущая сладость души моей, ты неизреченная радость сердца моего, Ты жизнь моя. О, как бы я хотел вечно и бесконечно тяготеть к Тебе и пламенно любить Тебя, Царь и Господь мой! О Тебе всегда радуется весь мир; о Тебе веселится и ликует весь космический солнечный свет, о Тебе радуюсь, веселюсь и ликую я, Твое ничтожнейшее создание!
Триипостасный мой Бог! Ты Создатель мой, Ты жизнь моя, Ты святость моя, Ты любовь моя, дыхание мое, премудрость моя, красота моя, вечность моя, бесконечность души моей, утешение мое, свобода моя, всеутоляющее жите[12] мое, всеживительная пища моя, всемогущая сила моя, сокровище мое, Бог мой!
§ 3. [Мои религиозные состояния]
Не могу умолчать и о том душевном моем состоянии, которое я переживал в самом моем раннем детстве. Состояние это, по крайней мере для меня лично, очень интересно. Все мое отрочество, насколько я его помню, прошло под сильным, опьяняющим все мое существо, религиозным полуэкстазом. С самого первичного и раннего момента моего воспоминания, насколько я сейчас представляю его себе, ― как внутреннее все мое душевное состояние, так и вся окружающая меня среда со всеми ее мелочами, ― переживались мною в каком-то религиозном, радостном, одухотворенном настроении. Но этого мало. Мне сдается, что в то время весь мир представлялся мне каким-то, я бы сказал, боговдохновенным. Теперь вспоминая свое отрочество, я беспристрастно спрашиваю себя самого: не был ли я врожденным пантеистом? И вот на этот столь для меня лично интересный вопрос я решительно отвечаю отрицательно. Пантеистом я не был, но думаю, что в то время я был каким-то христианским мистиком, таким мистиком, которому Бог и все Его творение открывались в самом восторженном, всерадостном, всесладостном, благодатном, взаимном объятии между собою.
Такое переживание я чувствовал в себе самом тогда, когда мне приходилось непосредственно встречаться с природой: с лесом, горами, долинами, степями, реками, дикими животными, царством пернатых, насекомыми, полевыми злаками, цветами, вообще с растительным миром в весеннее и летнее время еще тогда, когда в праздничные дни одеваешься в белую, чистую льняную рубашку и белые портки и обуваешься в белые портянки или онучи и одеваешь на ноги новые лапти. И в это время слышишь гул большого колокола: бум, бум, бум ― и видишь, как со всех сторон села идут и мужчины, и женщины, и дети. В это время чувствуешь себя прямо-таки находящимся на небе. Так сильно действовала на меня и вся церковная обстановка; но скажу правду ― она все же не могла по своей силе равняться в своем действии на меня с одним торжественным праздничным гулом колокола, не говоря уже о действии самой природы на меня.
12
Т. е. жито.