Страница 2 из 7
Пара голубей взмыла высоко в небо и растаяла в солнечной дымке.
Он герой
Марьяне Гвозденович
На бурой табличке, вросшей в шершавую больничную дверь лягушачьего цвета, всего две строчки:
Посещение больных
с 15.00 по 17.00.
До пятнадцати еще оставалось минут семь, и Люся села у двери на большую сумку подождать.
Сегодня был большой день. Ее брат Степан выходил из больницы. Не выписывался, а именно выходил, своими ногами, даже без палки. Он получил ранение в коленную чашечку еще в начале афганской войны в одной из перестрелок с мужетдинами. Многим размозжили голову; Степану повезло – он отделался чашечкой, и никогда никому не рассказывал о том, что видел тогда на плацу. Не по предписанию или подписке, а потому, что разве такое расскажешь? Он сам после этого стал сердечником. Но это ни в коем случае не относилось на счет войны, просто слаб здоровьем. Ну, да это мелочи: люди с тремя инфарктами до девяноста лет живут – а вот кости не так срослись! Степана принесли домой на носилках, пересадили на диван и просидел он на нем, почти не вставая, восемь лет, как один день.
Надо было оперировать ногу, ломать кости заново и заново их сращивать. Но! Но сердце слабое, может не вынести наркоза. И Степан жил восемь лет с больной ногой, которая не просто была больна, но еще и зверски болела. Каждое утро он открывал глаза и говорил себе: так, надо собраться с силами, сжать кулаки и зубы, дожить до обеда. Что у нас сегодня на обед? Каша геркулес с тушеными кабачками? Прекрасно. От трудов пищеварения можно будет забыться, хоть боль и во сне приходит, то костлявой старухой с клюкой, то наглой девкой, которая хохочет в лицо, а потом уж до вечера как-нибудь…
Если он когда-нибудь встанет на ноги, в жизни больше не откроет ни одной книжки, не включит телевизора. Спасибо, начитался и насмотрелся за 365 дней. Это ж сколько помноженных на 8 будет? Минуточку… 2920 дней. Считай, 3 тыщи. Сколько ж это страниц, если по меньшей мере десяток в день, и сколько телечасов?! Гореть бы им синим пламенем! Но это все же легче и удобней, чем добраться в сортир. Вот где пытка, иначе не назовешь. Надо подняться, маневрируя костылями так, чтобы как можно меньше потревожить боль. Змею чешуйчатую, черную; свернулась в коленном дупле и чуть что – впивается зубами в живое и сосет, сосет.
Где ты начинаешься, Степан Затырнов? Там, где начинается моя боль.
Где ты кончаешься, Степан Затырнов? Там, где кончается моя боль.
Человек, вообще, существует оттуда и дотуда, откуда и докуда простирается его боль.
Сортир рядом – пять шагов здоровому человеку. Но ему, Степану, это пять минут пытки. Он идет, подтянув ногу поднятием бедра, чтоб ничего она не коснулась, идет бледный – белый, пот со лба скатывается, идет. Он не может допустить, чтоб мать – эта боль ее уже на тот свет отправила – или Люська, хоть и старшая сестра, а все ж молодая женщина, судно ему подставляли. Да и на нем пока приловчишься, ногу изведешь. И он шел. Хорошо, что с детства про Мересьева читал. Но какой тут Мересьев! Тот разве терпел столько?
К кому только Люся не обращалась, чтоб прооперировать брата, – никто не брался. Риск большой. «Лечите сердце», – говорили. И вот, наконец, один, молодой, степановых лет хируг взялся. И операция прошла багополучно. Прошли и два восстановительных месяца в больнице. Нога больше не болит! Пусть потихоньку, но можно начинать ходить! И сегодня, после восьми лет жизни во имя ноги, которые, что скромничать, Степан вынес героически, он выходит. Выходит! Своими ногами!
Дверь больницы щелкнула щеколдой и пожилая санитарка ее открыла.
Люся схватила сумку и почти побежала в палату Степана.
Он сидел на подушке, до пояса укрытый одеялом, и смотрел в окошко.
– Степа, родной, – чуть не плакала от волнения Люся, – какой день! Жаль, мама не дождалась. Но она тоже, где-то там, видит нас, и счастлива!
Степан посмотрел на нее и вяло склонил голову к плечу в знак согласия.
– Желтый ты весь, – радостно тараторила Люся, – но это ничего. Начнешь выходить на воздух, щеки станут красными. Работать пойдешь, аппетит появится! Сте-опа. Жизнь, это жизнь начинается.
Степан неудачно улыбнулся: конечно, для нее жизнь начинается. Замуж сможет выйти, а не сидеть в девицах ради брата-калеки. Степан вдруг разозлился – он разве просил сидеть? Но тут же смягчился – Люся никогда ни намеком, ни вздохом его не попрекнула. Он попытался улыбнуться поласковей.
– Я тебе вещи принесла, – она разложила на койке. – Костюм. Ты в нем на выпускном вечере гулял. Ох, и велик он тебе теперь. Болтаться будет, как на палке. Ну, ничего. Зато приличный. В такой день надо празднично одеться!
Что другого костюма просто не водилось, говорить было излишне. Хорошо хоть этот не продали, бедствуя. И зачем говорить, когда все и так понятно?
– Ты, вот что, – откинул одеяло Степан и свесил ноги.
– Чудо! – всплеснула руками Люся, видя, что они свисают, как ни в чем не бывало. – Это же просто чудо! Волшебство!
Степан нахмурился, накинул на шею полотенце.
– Ты подожди меня… Я схожу… в душе обмоюсь.
Она удивилась:
– Как? Ты еще не обмылся? Я, будь на твоем месте, я с утра бы уж была готова, уж оделась бы и бежала, бежала по улицам, по паркам, скорей!..
Степан так на нее взглянул, что она закрыла рот ладонью и замолчала.
Он шел по коридору, изредка придерживаясь за стену. Нога не болела. Дупло пустовало. Выползла змея. Где она теперь пригрелась? Не надо больше сжимать зубы. Не нужна и ловкость в обращении с костылями. Степан закрыл за собой дверь душа, щелкнул задвижкой, взял в руки полотенце.
Люся пошла к операционной. Ей попалась знакомая медсестра:
– Поздравляю, поздравляю! – пожала она Люсе руку – Вы не представляете, как мы все, все рады. Все наше отделение. Я сама переживала за Степу, как за родного. Вы Виктора Платоновича, наверное, ищите?
– Его, его, дай Бог ему здоровья! – чуть не плакала Люся от умиления и от желания расцеловать эту прекрасную медсестру.
– Он в ординаторской.
Люся робко постучала в ординаторскую. Ей ответил энергичный голос.
– Можно, Виктор Платонович? – открыла Люся дверь.
Виктор Платонович встал из-за стола и пошел ей навстречу.
Люся хотела ему сказать что-то очень теплое, благодарственное, но слова парализовали горло, она ничего не могла с собой сделать, лицо ее вытянулось удивленно и растерянно. Она закрыла его руками и затряслась.
– В чем дело? – испугался Виктор Платонович. – Что случилось?
Люся открыла лицо – оно смеялось.
Виктор Платонович облегченно вздохнул. Дал ей последние наставления по уходу за братом, пожелал удачи и Люся, лепеча что-то несвязанно-восторженное вышла из ординаторской, пятясь и кланяясь.
Вернулась в палату.
– А Степа не приходил? – спросила соседа, но это было излишне, так как костюм лежал на кровати нетронутым.
Люся еще послонялась по коридору. Хотелось побыстрей отсюда, на воздух, на ветер. Степан, однако, что-то тянул.
Еще погодя она обратилась к санитарке с тем, что Степан пошел мыться уже как час, и все нет. Санитарка открыла дверь душевой и крикнула:
– Затырнов!
Ей никто не ответил.
Люся стояла в коридоре и ждала. Страшный крик санитарки ее настиг в затылок.
Люся прислонилась к стене и поползла вниз. В тумане, в жидком киселе она видела, как мимо нее пробежали медсестры, кто-то из больных, Виктор Платонович…
Степан душа не принял. Повесился на полотенце, привязав его к трубе.
У Люси началась горячка. Жуткий припадок случился на похоронах, когда она увидела Степана в том самом выпускном костюме.
Виктор Платонович, как только мог, приходил к ней и сидел рядом. Или стоял у окна и мрачно курил. Табачный дым выводил вопросительные знаки. В воздухе висел, кричал, расшатывал тишину тиканьем будильника один вопрос: почему? Почему Степан это сделал? По-че-му?