Страница 14 из 54
Холмс встретил меня на крыльце-террасе, увитой зеленью и заставленной экзотическими растениями. Тут же помещался и обеденный стол, накрытый на две персоны, из чего я заключил, что время моего приезда совпало как раз с обедом. На приведение себя в порядок я потратил, в предоставленной мне комнате, не более пяти минут, после чего присоединился к хозяину, и мы оба уселись за стол.
После обеда, прошедшего быстро и не сопровождавшегося никаким особенно интересным разговором, Холмс попросил меня к себе в кабинет, куда, признаюсь, я вошел не без некоторого трепета, — как в нечто священное, где плодотворная мысль гуманнейшего человека нашла себе тихий приют. Кабинет первого сыщика Европы представлял собою совокупность простоты со строгой обдуманностью: ни одна вещь, начиная с длинного ряда шкафов, наполненных аккуратно подобранными томами, большого письменного стола, свободного от всяких убранств, за исключением полного комплекта письменных принадлежностей, рассчитанного до мельчайших подробностей, удобного и глубокого кресла с покатой спинкой и кончая целой коллекцией фотографических карточек, всевозможной величины, с разнообразнейшими автографами, большая часть которых принадлежала лицам высокопоставленным и хорошо известным, ни одна вещь не выглядела случайной или ненужной; все лишнее отсутствовало здесь так же, как тот непригодный балласт, который всегда так искусно отбрасывался Шерлоком, при его мощном стремлении к истине. Над камином висел поясной портрет с размашистой подписью внизу: «Дорогому другу и учителю Ватсон».
Вслед за нами лакей внес в кабинет кофе с ромом и, отворив стрельчатое окно, выходившее в сад, засаженный в этом месте цветочными клумбами, немедленно удалился. В комнату полилась ароматная струя. Холмс протянул мне свой золотой с рубиновой короной портсигар, очевидно, подарок какой-нибудь коронованной особы, затем, взяв и себе штуку, медленно чиркая спичкой, заговорил.
— В прошлую нашу встречу разговор у нас коснулся умственной нищеты современного человечества. Теперь пойдем дальше. Пробуя суммировать нищету умственную с нищетою духовной, наличность которой в настоящее время слишком очевидна, мы получим известное абстрактное понятие, которое, на основании своих данных, может быть вполне названо центробежной силой, действующей в круге вселенной, центром которой служит культура икс. Идя еще дальше, делаем следующее исторически-известное построение: греческая культура плюс нечто равно древнегерманской культуре; древнегерманская культура плюс нечто равно культуре последнего времени или современной. Итак, как видно, атмосфера культуры постепенно сгущается ввиду приближения к культурному центру, принятому нами за х, т. е. центростремительная сила, именуемая прогрессом, действует в присвоенном ей направлении, развивая нарастающую скорость. Но, с другой стороны, при внимательном исследовании, мы можем убедиться в том, что постепенно увеличивающаяся скорость центробежной силы или, как мы ее назовем, оттяжки, нарастает прямо пропорционально силе центростремительной. Проще, — увеличение прогресса влечет за собою увеличение регресса или, — прогресс равен регрессу.
Холмс на минуту остановился, сильно затянулся и после небольшой паузы продолжал:
— Если же прогресс равен регрессу, то, сократив плюс на минус, не получим ли мы нуля? А если так, то культурный х в данный момент далек от нас так же, как и всегда: он для нас, людей современных, такая же фикция, какой он был для наших предков и будет для наших потомков. Такая фикция, как и для г. г. дикарей.
Я молчал, подавленный логикой моего собеседника. Холмс продолжал:
— Сколько раз я самолично убеждался в правде вышесказанных выводов. Общественные язвы, которые мне приходилось вскрывать, указывали мне, хорошо знакомому с уголовной историей, на перемену, происшедшую в терминологии понятий: то, что прежде было отвратительным — сделалось худым, худое — лишь обыкновенным и т. д. Да что говорить, даже преступления последних лет моей практики разнятся от преступлений начала моей деятельности.
Он замолк и, откинув голову на полукруглую спинку кресла, скрестил свои руки.
Я сидел не шевелясь. Слова сыщика, так хорошо знающего существо с кличкой «человек», продолжали звучать у меня в ушах, вызывая какое-то неприятное чувство, похожее на раздражение.
— Но истинная культура, к прискорбию, неразрывно связана со счастьем, которое, не входя в точное определение его, есть не что иное, как стройное, гармонично целое благополучие, — заговорил снова Холмс, обращаясь в мою сторону, — поэтому, при отсутствии первого, должно отсутствовать и второе. Вот вы сейчас явились из страны, где идет борьба за свободу, в страну, где она уже давно покоится на крепких устоях. И что же, обойдите всю Англию вдоль и поперек, всмотритесь в едва уловимые детали жизни одного из самых передовых народов, и вы увидите, что счастье остается тут таким же неуловимым призраком, как и в стране каких-нибудь готтентотов. В общем, свобода есть предельная грань нашего полета.
После этого разговор перешел на то, что Холмс готовит интересный труд: «Теория сыска», руководство для сыщиков и любителей этого дела, наглядно иллюстрированное случаями, взятыми из его практики.
— Однако, уже вечереет, между тем, мне бы хотелось показать вам своих новых друзей — пчел, которым я посвятил свое время после того, как оно у меня оказалось свободным, — сказал Холмс.
Он встал и направился к двери, я последовал за ним.
Мы вышли в сад и, свернув влево, пошли по длинной каштановой аллее, другой конец которой соединялся с парком. Везде замечался образцовый порядок, повсюду чувствовалась заботливая рука.
Я выразил свое восхищение.
— Моя натура не признает дробления, — сказал мой спутник, — раз я чему-нибудь отдаюсь, я отдаюсь всецело. Впрочем, оно так и должно быть; с моей точки зрения, принцип этот равноценен заповеди.
Мы подошли к пологому скату, представлявшему собою обширную поляну, покрытую зеленым ковром коротко подстриженной травы, с развесистыми кленами, толпившимися вокруг. На всем протяжении ее виднелись хорошенькие домики-ульи.
— Вот где я провожу большую часть своего дня, — сказал Холмс, — и, признаюсь, провожу с наслаждением. Поразительная энергия и безграничное трудолюбие этих маленьких существ находят непосредственный отзвук в моем Я.
Достав из стоявшей рядом будки два сетчатых шлема и две пары особых перчаток, Холмс одел меня, оделся сам, и мы погрузились в пчелиную сферу. Пробыли мы там около часа, и все это время мое внимание было целиком поглощено: до того интересно, увлекательно, с тонким пониманием дела этот удивительный человек, реагирующий на всякий вопрос, популяризировал передо мною одну из хозяйственных отраслей — пчеловодство.
После осмотра пчельника Холмс прошелся со мною еще немного по парку, затем, ссылаясь на неотложные занятия, распростился до вечернего чая.
Я остался один. Вечер уже вступил в свои права. Солнце зашло, и только розовые облака давали знать о его недалеком пребывании. Кудрявый парк притаился, точно обдумывая великую думу, и всякий раз, как легкий ветерок проносился сквозь густую листву его, над головой моей слышался тихий шепот, напоминавший молитву.
Я дошел до забора, перелез через него и очутился в поле. Меня сразу опахнуло бодрящим полевым воздухом, пропитанным веселящей свежестью и ароматом скромных, но милых простачков. Руководствуясь узенькой тропинкой, я двинулся в путь и, то окунаясь в море колосьев, перемежавшееся по временам с оазисами полевых цветов, то взбираясь на тот или иной пригорок, добрался до ближайшей деревни, прошел через нее, любуясь по дороге элегантными каменно-красными постройками с черепичными крышами и хозяйственными прибавлениями, тщательно оборудованными, и, выйдя на лондонское шоссе, опять-таки представлявшее для меня большой интерес в смысле идеальной трамбовки и ровности, возвратился в имение со стороны правого бокового входа в парк. Но, когда после своей полезно-приятной прогулки я вышел к чаю, меня ожидала не-приятная новость. Холмс, в интересном обществе которого я рассчитывал провести несколько вечерних часов, прислал сказать, что, вследствие совершенно неожиданных обстоятельств, ему не придется увидеться со мною ранее завтрашнего утра. Как было ни неприятно, но пришлось покориться и, допив свой чай в присутствии безмолвного лакея, расспрашивать которого не казалось мне удобным, я удалился в свою комнату, занявшись дочиткой последнего газетного номера, купленного мною еще на станции.