Мореходка

– Как… проебал?!

Старшина, усатый Серега, похлопав меня по плечу, вернул в реальность:

– Да ты не парься! У тебя ПИЗДАНУЛИ, и ты у кого-нибудь ПИЗДАНИ!

Мама дорогая! Да что происходит-то?! Я опять оторопел в шоке… Мои родители – музыканты! Я сам закончил музыкалку и воспитывался на принципах, что материться нельзя, а воровство – так это вообще смертный грех… короче, на любви к прекрасному… и тут на тебе! Получи во всё своё свинячье рыло, холоп!

Прошу прощения за приведённую прямую речь, но при всём богатстве русского языка мне не удалось подыскать слов для замены, чтобы в полной мере передать яркость момента. Сейчас мне это давно уже не кажется хоть сколько-нибудь необычным и заслуживающим внимания, но тогда это вызвало просто взрыв моей картины видения мира. Эта моя картина, надо сказать, вообще не выдерживала никакой критики, трещала по швам и разлеталась в клочья. Я чувствовал себя каким-то недоделанным, который не зная броду полез в воду, сунулся куда не след.

В общем, тырить перчи я, конечно, не стал, на следующей неделе нам выдали по новой паре. А пока пришлось поковыряться в земле голыми ручками… не такая уж катастрофа на общем фоне.

Сентябрь. Здесь, в Тымовском, где мы работали в это время, климат мало был похож на островной или приморский. Скорее он был вполне континентальный. Чуть ли не с каждым днём всё больше чувствовалось, как подступают холода. Вскоре по утрам грязь вокруг уже стала подмерзать, а на лужах норовила появиться первая ледяная корочка… Но так было только по утрам. Уже к обеду солнце хорошо пригревало, и мы стаскивали с себя тёплые бушлаты и шинели, оставаясь в тельниках, а то и вообще загорая по пояс за работой.

К полям я привык, и они больше не казались такими уж необъятными, хотя и приятного там всё равно не прибавилось. Руки, ноги и спина продолжали ныть свою песню каждое утро, после обеда на солнышке наползала сонливость, а вечером асфальтовым катком накатывала усталость. Воскресенье был выходным, это означало, что мы не работали на полях. Зато мы занимались другим интересным делом. Но об этом – позже…

Ночные построения время от времени продолжались, причём они стали протекать более цивилизованно, что ли. Теперь это обычно выглядело так: посередь ночного сна кто-нибудь, кому сильно нужно, орал команду: «Молодые, подъём!» – и мы, сонные, вылезали строиться между рядами нар. Далее следовала пара-тройка претензий (а в особо торжественных случаях – сразу всё, что накопилось), потом, по «старому доброму обычаю», несколько зуботычин, затем обещание устроить нам «сладкую жизнь», и мы, довольные (кому не досталось), расползались по своим норам. Такая обстановка порождала между нами, десятками, напряженную атмосферу и, как следствие, поиски виноватых за то или за сё между собой. Ну, например, как-то вечером не пожарили картошки – это залёт! Ночью – построение. А потом ещё среди нас разбор полётов, чтобы такого больше не было, и опять кому-то иногда доставалось от своих же.

Рядом с нашим лагерем было животноводческое хозяйство, а при нём молочная ферма… т. е. молоко! Видимо, по своему ещё молодому опыту старшекурсники знали, что там можно по ночам тырить свежее молоко. «По наследству» это стало и нашими еженощной обязанностью. На дело ходили по двое. Настала и моя очередь. Надо сказать, что к тому моменту я уже эволюционировал в окружающей среде и сомнениями долго не терзался. Колхоз – значит, общее, а общее – значит, ничьё! И всё! Лезем с товарищем через забор и бегом к кирпичной стене молочного цеха. Маленькая форточка чуть прикрыта на гвоздик. Влезаем в неё – и мы на месте! Прислушались – снаружи вроде тихо. Сердце моё воробьиное бешено колотится, страшно! Понятно, что я впервые на таком мероприятии. В нашем помещении стоят три здоровенных чана с молоком, сверху они закрываются крышками, снизу у каждого сливной кран. У нас два пятилитровых бидона. Ставим бидоны под краны и открываем вентили. И вот тут-то нас ждал сюрприз, от которого мы чуть в штаны не наделали… Как только бидоны стали наполняться, снаружи послышался приближающийся шум грузовика, который подъехал прямо к нашему цеху, уставился включенными фарами прямо в окна, да ещё давай сигналить как ненормальный! Я испытал жуткий, первобытный ужас! Меня просто парализовало от страха. Снаружи грохочет двигатель, раздаются какие-то крики, в помещении от фар стало светло как днём (ощущение, будто тебя видят насквозь!) да ещё ко всему мы слышим, как дёргают за ручку двери цеха! Ну всё, хана! Ни живы, ни мертвы, мы спрятались каждый за своим чаном. В голове у меня уже милиция, решётка и «не жди меня мама, хорошего сына…» – поступил сынок в мореходку!

Бидончики наши давно переполнились, и молоко охренительно мощной струёй хлещет на плиточный пол. Там уже целое озеро! Закрыть кран… надо закрыть кран – пытаюсь сконцентрироваться хоть на какой-то полезной мысли и изгнать из башки царящий там хаос. Тупо уставился на кран и ничего не могу сделать. Видимо, приложив титанические усилия, я всё же вышел из оцепенения и закрыл чёртов кран. И в это же время послышались хлопки дверей грузовика, он тронулся назад, развернулся и уехал… И сразу стало тихо и темно, будто ничего и не было! Не веря ушам своим, ещё прислушиваемся, стоя посреди молочного озера, тихо так… слышно, как где-то капает вода (или молоко) кап… кап… Рвём скорее отсюда! Форточка… заборчик… Свобода!

В общем, наш «налёт» был последним из целой серии успешных ранее вылазок. Вскоре на утреннем построении всему личному составу довели приказ об отчислении из училища тех, кто будет пойман на ферме, а там усилили охрану (собака появилась), чему мы были про себя несказанно рады. Потом, бывало, мы истерически ржали, представляя лица доярок, которых утром смыло наше молочное озеро… Такой вот глупейший случай приключился. Идиоты, что сказать!

Когда мне пришёл вызов из училища, означавший моё поступление, до Сахалина я добирался поездом. В Хабаровске в мой вагон сели ещё трое ребят, которые тоже поступили в эту же мореходку. Оставалось ехать около двух суток, и за это время я с ними вполне подружился. Они были из Читинской области, из деревни со странным названием Шелопугино. Три таких закадычных друга. Больше скажу: изначально я подавал документы и был принят на судомеханическое отделение, а эти трое были будущими радистами, и когда они предложили: «Давай к нам», – я не раздумывая согласился. Уже по приезде в приёмной комиссии я спросил: есть ли ещё места на радиотехническом отделении? Как оказалось – есть! И я в три секунды переделался из будущего судомеха в будущего же радиста, таким вот образом по сути решив свою судьбу. Мне было всё равно, какая будет у меня морская специальность, главное – она должна была быть морской, я хотел стать моряком.

Надо ли говорить, что я вполне хорошо относился ко всей этой троице, как, в общем, и они ко мне. В столь специфических условиях одиночкой выжить трудно, всегда легче тянуть нелёгкую вдвоём или в группе, поэтому всегда ищешь, на кого можно положиться.

Ну так вот. Как-то после ужина сижу я в бараке на своих нарах (все десятки жили только на нижнем ярусе), дырку себе на робе зашиваю. И подходит ко мне Лёха (Лёха-жиган – шальной такой парнишка из шелопугинских с кучерявой шевелюрой – нас тогда ещё не остригли) и просит денег «занять до стипухи». Да не просит, а нагло так: дай мол, я знаю, что у тебя есть, отдам!.. Поясню, что на ту пору я чувствовал себя примерно как Красная Армия в сорок первом: каждый день под бомбёжкой, неизвестно, что будет завтра. Моральный дух ниже ватерлинии, среди нас уже появились желающие уехать домой. Многие ещё просто дожидались края и потому оставались в строю. У меня и вправду были деньги – 42 рубля. По совпадению или случайно, но ровно столько стоила дорога до дома на поезде и пароме. Каким-то чудом я сумел их сохранить, хотя все деньги у нас отобрали ещё до картошки. Знакомых на Сахалине, да и вообще на Дальнем Востоке у меня не было, надеяться было не на кого. Эти деньги были как спасательный круг для меня в случае бедствия. А до первой стипендии ещё предстояло дожить не слабо. Я ни за что не хотел ими рисковать. И уж совсем не стоило на меня давить. Сказал же: «Нет!» Далее – короткая пауза, Лёха посмотрел на меня в упор: