Страница 1 из 28
Еремей Парнов
ЗВЕЗДА В ТУМАНЕ
Улугбек
Историческая повесть
О тех, кто первым ступил на неизведанные земли,
О мужественных людях — революционерах,
Кто в мир пришел, чтоб сделать его лучше.
О тех, кто проторил пути в науке и искусстве,
Кто с детства был настойчивым в стремленьях
И беззаветно к цели шел своей.
Предисловие
…Все говорило о том, что обнаружена гробница царственного мученика. На скелете отчетливо сохранились следы насильственной смерти. И лежал он в своем саркофаге одетым, хотя согласно мусульманскому обычаю покойника опускают в гроб в одном лишь саване. Только принявших мучительную смерть «шахидов» обязательно хоронят в той же одежде, которую они носили при жизни.
В каменном саркофаге лежал внук Тимура Мухаммед-Тарагай, прозванный Улугбеком, Великим князем.
О нем эта повесть.
Пятнадцатилетний Мухаммед-Тарагай стал правителем Самарканда, а после смерти своего отца Шахруха сделался главой династии тимуридов.
Сорок лет правил Улугбек Самаркандом; редко воевал, не облагал народ непосильными налогами. Он заботился о процветании ремесел и торговли, любил поэзию.
Но в мировую историю этот просвещенный и гуманный правитель вошел как великий астроном и математик. Он почти на два века опередил европейскую науку. Его звездный атлас «Зидж Гурагони» не знал себе равных. «Все, что наблюдение и опыт узнали о движении планет, сдано на хранение в этой книге», — писал сам Улугбек.
Построенная Улугбеком обсерватория поражала воображение современников. После смерти Улугбека ее разрушили церковники.
Но даже то, что уцелело, восхищает далеких потомков ученого. И здесь нет преувеличения. Поистине удивительна точность, с которой Улугбек определил на своем приборе координаты всех известных в то время звезд, длину года, угол наклона экватора к плоскости эклиптики. Все эти измерения были проделаны невооруженным глазом, без какого-то ни было оптического прибора! Ведь зрительной трубе предстояло появиться полтора века спустя.
Он далеко опередил свое время и пал от руки религиозного фанатика. «Религии рассеиваются, как туман, — говорил Улугбек. — Но туман мешает видеть звезды».
I
Пока медресе и мечети во прах не падут,
Дела мудрецов-калантаров на лад не пойдут,
Покамест неверием вера, а верой неверье не станут,
Поверь мне, средь божьих рабов мусульман не найдут.
полдень, когда правоверным надлежит совершить вторую молитву салят аз-зухр, у Восточных ворот Герата остановился караван. Смолкли верблюжьи колокольцы. Подогнув колени, опустились животные в серую шелковистую пыль. И хотя были раскрыты окованные медью ворота, караван не мог войти в город. Стражи на высокой глинобитной стене уже расстелили молитвенные саджады[1], повернулись лицом к Мекке. И потому заспешили, засуетились прибывшие из далеких краев купцы. Караван-баши[2] распорядился отвести ишаков и верблюдов к зарослям ферул и саксаула, осыпающегося ломкими и прозрачными, как стрекозиные крылья, семенами. Оттуда мерзкий рев не омрачит тишины святого часа. И вот уже все — стражи, купцы и караванщики со словами «Аллах акбар»[3] коснулись лбами своих молитвенных ковриков.
Но только смолкли последние слова молитвы, как над склоненными чалмами и округлившимися на согнутых спинах цветными халатами поднялся человек в остроконечном колпаке. Взял он свой посох с бронзовым копейным наконечником, кокосовую чашку для подаяний, скатал коврик и заспешил к серым холмам, где в пятнистой тени лениво и сонно жевали колючку верблюды. Шел он прямо по чужим коврикам, оставляя на нежном их ворсе пыльные следы босых ступней. И люди почтительно сторонились, не спешили стереть серые отпечатки пальцев, скрюченных от многолетней ходьбы босиком. Ибо священны следы дервиша и трижды священны, если дервиш этот, этот странствующий калантар[4] принадлежит к грозному ордену накшбендиев.
Калантар отвязал своего ишачка, чьи бока были вытерты и покрыты болячками, а шерсть свалялась вокруг застрявших в ней колючек, поправил суму и зашагал к воротам. Он вошел в город, когда караван-баши только подымал разлегшихся в тени саксаулов верблюдов, а караванщики отвязывали «узы пустыни» — веревки, соединяющие ноздрю одного верблюда с седлом другого. Лишь в необъятных песках Кызыл или Кара могут идти связанными сотни, а то и тысячи навьюченных животных. В узких и кривых улочках городов это немыслимо. Да и стражам труднее осматривать караван, чтобы взыскать с каждого купца въездную пошлину сообразно ценности его товара.
Но калантар миновал высокую арку с поднятым решетчатым заслоном, ничего не заплатив. Молча показал он начальнику стражи пластину с тамгой[5], перед которой склоняются иные государи, и, оседлав ишачка, затрусил вдоль глухих глиняных стен, побеленных и подкрашенных синькой, мимо резных чинаровых дверей. Ехал он в гору, все выше да выше, по переулочкам таким узким, что стены хранили глубокие царапины всех проезжавших когда-либо арб.
Начиналось самое жаркое время дня, когда имеющие досуг и деньги спешат укрыться в знаменитых гератских садах, чтобы в тени китайских ив и персиковых деревьев вдохнуть влажную пыль фонтанов и не спеша поднести ко рту ломтик дыни, истекающей липким зеленоватым соком.
Над плоскими крышами поднималось синеватое марево. Душный запах шипящего на углях курдючного сала, казалось, сочился сквозь трещины в глине и поры горячих от солнца камней.
Калантар проехал базарный купол, в сумраке которого приютились лавки ювелиров, сундучников, менял и продавцов сладостей. Не задержался он и у выложенного прямоугольными плитками водоема, где под чинарами стояли покрытые текинскими и хоросанскими коврами настилы знаменитой в городе чайханы. Разноцветные чалмы и тюбетейки склонились над пузатыми чайниками и пиалами. В огромном кумгане[6] уже кипела огненная красная шурпа, а шашлычники раздували угли и мелко-мелко рубили сладкий и слезно пахучий лук.
После трудного долгого пути по степи, где ветры катают шары верблюжьей колючки, по пустыне, где солнце покрывает камни черным лаком, было бы так хорошо посидеть над зеленой непрозрачной водой, в которой еле колышутся городской сор и желтые узкие листики ивы. Неторопливо наклонить чайник и слушать, как поет бьющая в дно пиалы, окруженная паром, чуть окрашенная струя живительного кок-чая. Три, а может, четыре осторожных глотка — и вот уже усталость покидает ноги, распаренное тело просыхает, набухшие дурной кровью вены съеживаются и уходят под кожу, которая становится упругой и сухой. Еще два глотка — и зной оттекает от головы, легко дышит грудь, а в желудке оживает здоровый и радостный голод. И тогда рука быстро выплескивает остывший чай в водоем, где волнистая дрожь искажает прямые стены ближнего медресе, а синева изразцовых плиток его портала кажется более глубокой и чистой И опять гудит и паром стреляет струя в пиале. Вторая эта пиала изгонит из тела все яды распада, наладит ток крови и смирит желчь разочарований и неудач.
А после этого как удержаться и не съесть нежной и скользкой лапши, плавающей в наперченной подливке среди золотых кругов жира и маслянистых волокон разваренного лука? Потом палочек пять шашлыка. И новый, распираемый паром чайник…
1
Саджад — коврик для молитв.
2
Караван-баши — начальник каравана.
3
«Аллах акбар» — «великий аллах».
4
Калантар — странствующий монах.
5
Тамга — знак.
6
Кумган — сосуд для пищи и воды.