Страница 2 из 3
— Всё равно не надо на своем горбу, — сказал Рахим. — Гвозди, молоток и топор в седельной сумке. В выходные сноха с внуком приедет, подменит меня в корчме, я поднимусь, помогу строить. Я — плотник неплохой.
— Спасибо! — сказал он. — От помощи не откажусь.
За световой день он сделал несколько ходок вверх-вниз, потом привязал послушного ослика к веранде корчмы, хозяин был занят обслуживанием задержавшихся на осмотре крепости туристов, и в сумерках пошёл к себе. На всякий случай в кармане лежал фонарик, но он не понадобился, глаза ловко выхватывали тропинку, она, эта тропинка, стала почти родной. Ночью поднялся сильный ветер с дождём и через сон он тревожно подумал, что пока строится домик, следует сделать навес над ванной для давки винограда. Куплю у Рахима кусок брезента, успокоился он, у него в хозяйстве наверняка имеется.
Утром он измерил температуру. Температура была в норме. Спальный мешок сох на солнышке, он вскипятил на костре воды и первый раз за долгое время побрился. Из зеркальца на него посмотрело лицо сорокалетнего человека, у которого вообще-то всё неплохо, только глаза грустные. «Странно, — подумал он. — Я хорошо себя чувствую, у меня ничего не болит внутри. Плечи ломит, это понятно, я просто не привык к физической работе». Он снова взглянул на себя в зеркальце, глаза как будто повеселели. Ну и славно, подумал он, я всегда замечал, что стороны я выгляжу несколько иначе, чем кажется мне самому.
До выходных он возил на ослике доски, а в субботу, поджидая Рахима, смастерил лестницу. Самый широкий лаз был ровно посередине платформы, высоко, метров пять, но справа от него спускался почти до земли каменный нарост, напоминавший древний гриб из учебника ботаники. Зимой выдолблю ступени, подумал он, зимой время медленно тянется, наверху перед лазом сделаю укреплённую площадку, вот тебе и вход к алтарю.
Он приставил лестницу к лазу и полез наверх. Лестница заскрипела под весом, но выдержала. В пещере была могильная темнота. Он осветил фонариком стены. Трещинки разбегались в луче как причудливая мозаика. Лишайника нет, отметил он, значит сухо. Интересно, сколько здесь рукотворного, а сколько от природы. Он пошёл вперед, осторожно ощупывая ногой пол перед каждым шагом.
Так он двигался несколько минут. Пещера постепенно расширялась, воздух был настолько сухой, что в горле запершило. Кое-где по краям стояли резные деревянные столбы, служившие когда-то опорами. Он потрогал ладонью один из столбов, дерево истончилось от времени, но ещё сохраняло крепость. Вот ведь жили здесь, подумал он, прятались, молились, может быть, любили, а потом всё — тишина и прах. Он зацепился ногой за препятствие и едва не выронил фонарик.
Он присел на корточки — перед ним лежал череп, небольшой по размеру, детский. Он посветил фонариком вокруг — рядом было ещё несколько черепов, взрослых, кости, ржавые окислившиеся ножи, напоминавшие турецкие ятаганы, несколько кусков ткани, вероятно, всё, что осталось от истлевшей одежды. На одном из кусков ткани покоилась книга, размером в два кирпича, в кожаном окладе, с железными скрепами.
Просто археологическая находка, подумал он. Подсвечивая фонариком, он изучил книгу. Она сохранилась неплохо, печатные листы выглядели неряшливо из-за прикосновений чьих-то жирных, грязных пальцев. Наверное, Тора, подумал он, или Талмуд, как там у них священные книги называются? Отдам Рахиму, попрошу, чтобы передал в музей, а кости надо похоронить, по-людски.
«Отец Никанор, ты где? Ты живой?» — услышал он голос издалека. Он спешно вернулся и выглянул из лаза.
На платформе стояли Рахим и подросток лет двенадцати. Нагруженный ослик отдыхал у кипы досок.
— Я сейчас, — сказал он, вернулся за книгой, взял её подмышку и осторожно спустился по лестнице.
— Я уже волноваться начал, — сказал Рахим. — Пришли, а никого нет, только костёр дымится.
— Изучал местные достопримечательности, — сказал он. — Вот книгу старинную нашёл. Передашь археологам?
— Почему не передать, — сказал Рахим. — Съезжу в музей в Бахчисарай. Там и денег, наверное, заплатят.
— Деньги себе оставишь, — сказал он. — За труды!
— Ахмат, — Рахим сказал несколько слов по-татарски пареньку, с любопытством взиравшему на его рясу. Тот молча направился к ослику. — Племянник мой, охламон конкретный, мать не слушается, дерзит. Я его на трудовую терапию взял, не против?
— Не против, — сказал он. — Руки всегда сгодятся.
Сначала они с женой ругались, первый, наверное, год совместной жизни, может быть, полтора. Скандалили негромко, неудобно перед мальчишкой, и быстро, он замыкался в себе, уходил на кухню и втыкался в интернет, жена также хмуро смотрела всё подряд по телеку. Причины, как обычно, были пустяковые, но оба хорошо понимали, что семейная жизнь не складывается, и парень просто первая преграда и не более того. Он несколько раз предлагал расстаться, жена пускалась в плач, и на какое-то время наступала мирная эпоха. Он так до конца и не понял, зачем жене была нужна эта непутёвая семейная жизнь, неужели только из-за того, что у него просторная, трёхкомнатная квартира, доставшаяся в наследство от родителей, и жене от этой квартиры до работы полшага не торопясь, неужели так всё банально и примитивно.
Он, конечно, тоже был хорош, пристроился на всем готовеньком, рубашки постираны, поглажены, в хате чисто, носки на месте в комоде, а не пылятся под кроватью, как прежде. «Приспособленец! — так ему и сказала одна его бывшая клава, когда он после очередного скандала заявился без приглашения поплакаться в жилетку. — Все мужики — приспособленцы, женщина нужна на кухне и в койке иногда, чем дальше в лес, тем больше без восторга. А настроение понять, удивить, заворожить? Что, не дано? Всё на хоботок свой меряете?»
«Да я вроде не такой, — неуверенно отнекивался он. — Я вроде с пониманием, только не получается ничего».
«Ребятёночка вам надо родить, — сказала клава. — Нет детей, нет семьи».
«Да нельзя ей, — сказал он. — Первые роды были трудные, врачи ответственно заявили, больше рисковать нельзя».
«Ну, тогда лови гранату, милый мой рогацио, — сказала клава. — Ты, давай-ка, выматывайся, ко мне сейчас любовник должен прийти, он дяденька суровый, мне лишние проблемы ни к чему».
Работали до вечера. У Рахима руки росли из нужного места, в отличие от него. Крышу решили не делать, выступ скалы был куда надёжнее, соорудить три деревянных стены, на одной — небольшое оконце, вместо крыльца Ахмат притащил два валуна и монотонно обтачивал их, придавая квадратную форму.
Кукольный домик, прилепившийся к скале, но это лучше, чем навес над ванной для давки винограда. «Буржуйку» мне из обители передадут, — сказал он. — На следующей неделе дровишки начну заготавливать. И кровать армейскую тоже передут, я её разберу и на ослике подниму, если не возражаешь».
— Вы здесь один будете жить? — спросил Рахим.
— До весны один, — сказал он. — Весной настоятель придёт, алтарь освятим. Может, кого из насельников в послушание в скит назначит. Не знаю, у нас, как в армии, приказы не обсуждаются.
— Вам мясо разрешается кушать? — сказал Рахим.
— Разрешается, — сказал он. — Если не пост, но я предпочитаю кашу. От каши тело лёгкое.
— У кого как, — сказал Рахим. — После такой работы и поесть надо плотно. Жена бараний суп сварила, лагман называется, мы с собой принесли. И кухню маленькую полевую разборную, в авиации такие на Крайнем Севере применяются, разжигается быстро, тепло долго держит. Это подарок вам от села. Я мешок угля оставлю, потом ещё привезу.
— За подарок спасибо! — сказал он. — А за уголь сколько надо заплатить?
— Нисколько, — Рахим махнул рукой. — Я на зиму запасся, не обеднею. Если не возражаете, мы здесь переночуем, чтобы в темноте не спускаться. Ночи пока тёплые, мы спальные мешки захватили. А завтра утром поработаем.
— Оставайтесь, — сказал он. — Места всем хватит. Только уговор — не курить. Здесь такой воздух дивный.