Остров

– Не слишком-то смешное слово. – У нее был резкий, хоть стекло им режь, британский акцент. Совсем не подходил к ее волосам.

– В ту ночь оно убило человека, – сказал я. – Буквально.

– О чем была пьеса? Тут до меня и дошло.

– О парне из Штатов, который приехал в Англию и не сумел тут прижиться.

После этого девочка некоторое время помолчала, а потом взяла что-то с земли и вложила в мою исцарапанную руку. Два небольших предмета. Мои новые очки, аккуратно сломанные пополам.

– Жалко твои очочки, – сказала она, и это было единственное доброе слово, которое я услышал за все время в школе Осни. Девочка с розово-лиловыми волосами встала и ушла, оставив меня одного под аркой. Потом – много позже – я узнал, что ее зовут Флора Алтунян. Попади она в передачу «Диски необитаемого острова», Флора, конечно, выбрала бы никому не известные записи дэт-метал вроде «Не вправе существовать». Любимой книгой у нее оказался бы, верно, «Дракула», а в качестве роскоши она прихватила бы с собой ручную черную крысу или человеческий череп, в таком духе. Флора – единственная, о ком я малость жалел, что она разбилась с тем самолетом. Не то чтобы она была моим другом – не была, – но только она во всей школе мне зла и не делала.

4

Человек Ниоткуда

Весь первый день в школе я таскал сумку Лоама. В 15.30 я оставил ее в раздевалке и пошел домой, ноги все еще гудели от Забега. И, только закрыв за собой дверь, я наконец расплакался.

Мама обняла меня и понюхала мои волосы – не затем, чтобы определить, пора ли их мыть, как она теперь делала, но чтобы утешить меня, как она делала, когда я был маленьким. Она сказала мне в волосы, и это я крепко запомнил: «Не горюй, Линк, кротики наследуют землю».

Сначала я не понял, что это значит, и мама посоветовала мне пойти и выяснить (мама всегда советовала мне «пойти и выяснить», и папа тоже. У профессоров это в крови). Она сказала, надо посмотреть в Евангелии от Матфея, глава 5, стих 5. Обычно я ищу цитаты в Гугле, но гуглить Библию как-то странно, и я решил заглянуть в книгу. Где-то она у нас стояла в шкафу. У нас в доме полно книжных шкафов и полок. Вдоль всех стен. Словно живешь в библиотеке.

Я взял с полки Библию и открыл оглавление. В Библии нет глав с номерами, как у нормальных книг, это целая куча отдельных книжиц в одном большом томе. Маленькие книжицы по большей части названы именами разных людей, а внутри делятся на главы и стихи. И вот что я прочел у Матфея (глава 5, стих 5):

Про ученых кротиков ни слова, и вообще не кротики – «кроткие». Мама пошутила, наверное, это был каламбур, она часто их придумывает, а еще чаще их придумывал Шекспир, а мы ходили на очень много шекспировских спектаклей, ведь мы жили недалеко от Стратфорда, и в целом я понял эту игру «кротики-кроткие». Я все еще всхлипывал и шмыгал носом, и из моего носа на Библию капнула сопля, так что я непроизвольно вскинул голову, словно Бог наблюдал за мной сверху. Мои родители – бихевиористы, то есть они изучают людей и причины человеческих поступков. Как большинство ученых, они неверующие и я тоже, но я чувствовал, что развозить сопли на странице Библии – неуважительно, и поспешил вытереть капли рукавом новенького и царапучего шерстяного свитера с эмблемой школы Осни. Остался развод как раз на слове «кроткие». Только «крот» и было теперь видно, так что это вполне могли быть «кротики». Я закрыл святую книгу и побрел в кухню.

По привычке я заглянул в холодильник, хотя видеть еду не мог, так что в итоге взял банку газировки, хотя вовсе не хотел пить. Радио было включено, как раз шли «Диски необитаемого острова» – как всегда. Передавали песню битлов, их чаще всего выбирали в этой передаче. На этот раз – «Человек Ниоткуда», текст я знал плохо и в тот день просто сидел за столом и вслушивался в слова. Мне казалось, это все обо мне, я и есть Человек Ниоткуда. Я смотрел на банку газировки, так ее и не открыл. По бокам ее собирался конденсат, стекали вниз капли. Банка словно плакала, и я плакал, и не тронулся с места, пока не закончилась песня. Тогда я утер глаза и подумал над словами матери. Вроде бы я понимал, к чему она клонит. Она пошутила, но не чтобы посмеяться надо мной, а чтобы меня утешить. Она хотела сказать, что у меня теперь нет никакой власти над собственной жизнью, я Человек Ниоткуда, но так будет не всегда.

В тот момент это не помогло. То есть я маму люблю и был рад, что она пытается меня утешить, но, когда тебя травят в школе, умная игра слов мало чего стоит.

А вот на острове она вдруг обрела смысл.

5

Мальчик-остров

На самом деле это не папа сказал, а Джон Донн: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе». Я же на это скажу: если Джон Донн такое сказал, значит, он ни черта не знал про английские школы.

Что странно – должен бы знать. Джон Донн поступил в оксфордский университет, когда ему было одиннадцать лет. Одиннадцать! Не вздумайте меня убеждать, будто он с первого же дня вписался. В конце концов он – сын уэльского скобаря. Наверняка и шмотки у него были не те, и выговор – ни рыба ни мясо, как и у меня. Пари держу: на его долю выпали кое-какие хреновые испытания. Должно быть, это помогло ему потом стать таким замечательным поэтом. Разве что они у него были не такие дерьмовые, как у меня.

Каждый будний день я утром переходил по мосту на остров Осни, в королевство кривых зеркал, где значение имели только спортивные игры. Узкая полоска реки вокруг острова была для меня ежедневным Рубиконом: пересекая ее, я превращался в другое существо, в робота, раба. В остров – совершенно одинокий.

Я проходил сквозь железные ворота, собираясь с духом, словно воин, перед ужасами той битвы, в которую для меня превратилась школьная жизнь. И даже башни и разномастные древние крыши этого мини-городка, такие старинные, такие английские, не согревали мое сердце. Я бродил по школьным коридорам, отупев до состояния зомби, отражения моего лица искажались в ярких металлических кубках с именами других школьников. Я довольно основательно познакомился с этими трофеями: в мои обязанности помимо прочего входило чистить и блистить их. Также я натирал воском мраморную доску с выложенными золотом именами лучших спортсменов года – список восходил еще ко временам короля Георга. Мне приходилось делать всякие странные вещи со спортивным инвентарем, даже глаголы, которыми обозначались эти действия, были мне малознакомы: вощить, закалять. Я разнашивал тесную – не по размеру – чужую обувь и в кровь сбивал ноги. Вслед отбывавшим на матчи автобусам со школьными командами я глядел и с сожалением, и с облегчением: неприятно всегда оставаться не у дел, но зато я выгадывал пару свободных часов. А потом автобусы возвращались, и с ними мой главный мучитель Себастьян Лоам, и я вновь принимался за работу.

Быстро выяснилось: как это ни дико, положение каждого в иерархии школы Осни определялось результатом Забега. Вообразите – вся школьная жизнь зависит от того, как прошел первый день на стадионе. Даже не первый день – один-единственный Забег. Одна попытка – и вплоть до выпускного твоя участь решена. Второго шанса не предоставлялось. Нам же не дано прожить жизнь заново, рассуждал мистер Ллевеллин, чем же отличается Забег? А поскольку все остальные пробежали быстрее, я оказался в полном одиночестве. Строгая иерархия охватывала абсолютно все стороны школьной жизни. У нас был хор только для тех, кто уложился до первого или второго удара. Шахматный клуб для трехударников. Дискуссионное общество для тех, чей результат не хуже четырех. Для тех, кто пришел с последним ударом, – ничего. Меня старались не брать в команду, в классе до меня редко доходил опрос (да, в журнале мы числились по результатам Забега, алфавит – это для мещан), я замыкал даже очередь на обед.

Хотя Двенадцатых больше не оказалось (видимо, все остальные ухитрились хотя бы удержаться на ногах во время Забега), Одиннадцатые имелись, и я было на них понадеялся. Все они казались немножко дергаными, немножко странными. В том числе Флора, та девочка, что посочувствовала мне из-за очков. Но после того единственного разговора она только улыбалась мне в коридоре – такие меленькие полуулыбки, жалость пополам с дружелюбием. И даже такие полуулыбки я жадно копил, ведь из многих половинок составится целое.