Страница 72 из 87
— Ладно! — махнула рукой начальница, вычеркивая вступление цыгана-плясуна и вписывая вместо него чтение стихотворения В. В. Маяковского. — Только не забудь принести с собой книгу!
Специально выделенных помещений для выступлений лагерной самодеятельности, показа кинокартин, когда приезжала кинопередвижка, общих собраний заключенных и прочих общественных мероприятий в лагерях, как правило, не было. Их заменяли столовые, которые, за исключением «тошниловок» самых захудалых лагерьков, были оборудованы сценами. Есть эти нехитрые дощатые сооружения не просили и почти не отнимали у столового «зала» его полезной площади. Столы и скамьи для принятия пищи могли стоять и на возвышении сцены. Так было и в лагере Галаганнах.
В дни, когда устраивались спектакли или приезжало кино, эти столы громоздили друг на друга в задней части зала, выносили их на кухню и даже во двор. И всё равно места для всех желающих побывать на редком здесь развлечении не хватало. Даже при условии, что скамьи ставили только в двух-трех первых рядах для начальства, надзирателей с женами, приглашенных с поселка и кое-кого из главных придурков. Заключенная публика занимала места в «партере», стоя на ногах и тем возрождая первоначальное значение этого слова. «Пар терра» — место для стояния на земле.
В день концерта «партер» был набит до отказа задолго до его начала. Заполнены были и скамьи. Только пять стульев, поставленные в середине первого ряда, — всё наличие здесь этого вида мебели — некоторое время пустовали и после того, как концерт следовало бы уже и начать. Это выдерживало приличествующее его рангу опоздание главное здешнее начальство: начальник лагеря и начальник совхоза. С ними явился и магаданский прокурор. Ему, как почетному гостю, было предоставлено место в центре. По одну сторону от прокурора уселся начальник лагеря, по другую его заместитель по культурно-воспитательной части. Директор совхоза уступил ей это место как даме и хозяйке сегодняшнего вечера. Пятый стул занял местный оперуполномоченный.
Из-за занавеса из крашеной мешковины с нарисованной на нем лирой вынырнул неестественно бодрый старичок — ведущий концерта.
«Искусство есть поверхность, — утверждал Оскар Уайльд, — и кто проникает под поверхность, тот отвечает за себя сам». Особенно верно это утверждение по отношению к театральному искусству. Благодушно настроенная публика в зале не хотела замечать, что мешковина, из которой сшита фрачная пара конферансье, окрашена неровно; что серости бязевой исподней рубахи, изображающей его пластрон, не может скрыть даже обильно добавленный в крахмал зубной порошок, а дряблости щек старика — толстый стой белил и румян. «Партер» встретил ведущего аплодисментами. Это был испытанный «мастер хохмы», только этим летом привезенный из Магадана, где он несколько лет работал в тамошнем «крепостном» театре.
Язык — кормилец профессиональный шутов, но он же и их враг в ещё большей степени, чем у всех других людей. Однажды, когда магаданский Дом культуры давал представление для бойцов и командиров местной вооруженной охраны, старый конферансье допустил по отношению к ним оскорбительный выпад. Оговорившись при каком-то из своих выходов, он обратился к публике со словом «товарищи». Из зала немедленно последовала реплика: «Гусь свинье не товарищ!» Но забалованный вниманием публики, из-за которого ему прощалось многое, артист позволил себе обидеться и ответить на хамский выкрик остротой, облетевшей чуть не всю Колыму. Он умолк на полуслове, несколько секунд растерянно постоял у рампы, а потом со словами: «Что ж, придется улететь…» — похлопывая себя ладонями по бедрам и погогатывая, уплыл за кулисы. Политическое руководство ВОХР потребовало удаления из дальстроевской столицы дерзкого острослова. Не помогла ни его популярность, ни бытовая статья, ни почти уже закончившийся срок. Теперь незадачливый хохмач дневалил в одном из галаганских бараков.
Объявив принятым в таких случаях неестественно напряженным голосом, что силами кружков самодеятельности заключенных галаганского ОЛПа сейчас будет дан большой концерт, конферансье опасливо оглянулся на закрытый занавес и доверительно добавил, уже «лично от себя», что за качество отдельных номеров предстоящего концерта он бы не поручился. Поэтому при исполнении этих номеров не исключены случаи засыпания отдельных слушателей. Таковых он просил не храпеть слишком громко, чтобы не мешать слушать соседям и не нервировать незадачливых исполнителей. Шутка была не ахти какая, но невзыскательная публика похлопала и такой.
Раздвинулся занавес, за которым на крохотной сцене тесно построился самодеятельный хор. Он пропел славословие Москве: «Могучая, кипучая, никем непобедимая…» За ним «Катюшу», песню про трех танкистов, «Если завтра война». Это была обязательная, патриотическая часть хоровой программы. Но хористы подготовили вещи и посложнее. Они исполнили хор караванщиков из рубинштейновского «Демона» и лысенковскую «Зозулю». На включении в концерт «Зозули» политически бдительная «кавэчиха» долго не соглашалась. Уместно ли будет петь перед заключенными, да еще колымскими, такие, например, слова: «Та й заплакалы хлопцы-молодцы, гей на чужыни, в неволи, в тюрьми…» Вряд ли бы ее удалось уломать, если бы хор пленных запорожцев-галерников странным образом не оказался разрешенным для исполнения в лагерях самого ГУЛАГа.
За выступлением хора следовал дуэт из «Запорожца за Дунаем». Он тоже отлично удался. Публике особенно понравилось, как Одарка в красно-зеленой клетчатой «плахте» из раскрашенной кистью мешковины гонялась за путающимся в широченных запорожских штанах Карасем с огромным, бутафорским рогачом в руках. Судя по тому, как исполнителям популярного дуэта аплодировал сам сдержанный начлаг, обещанная амнистия была им обеспечена. Понравились публике и спетые бывшим сельским учителем, молодым еще человеком, сидевшим за «антиколхозную агитацию», саратовские частушки. Особенно те, в которых деревенский парень сожалел об оставленных в родной избе котятах:
Вокальное отделение концерта окончилось. Сильно волновавшаяся за него начальница КВЧ облегченно вздохнула. За инструментальное отделение она боялась меньше. Там, по крайней мере, нет слов, которые можно исказить или подать их не в той интонации. Правда, оставалось еще чтение стихов Маяковского, намеченное на промежуток между выступлениями хора и оркестра. За несколько часов до начала концерта Пантелеевой начало было казаться, что исполнитель этого номера, по своей всегдашней привычке всех и вся подводить, решил его сорвать. Несмотря на обещание начальника лесной подкомандировки отпустить Скворцова уже в середине дня, тот долго не являлся, хотя до этой подкомандировки было всего десять километров. Пришел он уже затемно, за час до открытия занавеса и заявил, что не мог отправиться в дорогу не пообедав. А обед у лесорубов бывает готов только ко времени их возвращения с работы, в четыре-пять часов, когда в лесу начинает уже темнеть. Книжку стихов Маяковского он принес. Начальница держала ее заложенной на странице «Гимна», да так до сих пор и не удосужилась хотя бы пробежать глазами эти стихотворение. То устраивала Скворцову получение на сегодняшний вечер штанов и рубахи первого срока, то бегала в поселок добывать балалаечную струну взамен лопнувшей, то привечала в качестве главного лагерного культработника заезжего прокурора. Уже сидя с ним рядом, она несколько раз пыталась раскрыть книжку, но отвлекала необходимость слушать выступление хора и солистов.
За закрытым занавесом слышалась возня, стук расставляемых скамеек и иногда бреньканье задетой струны. Это рассаживался самодеятельный оркестр. Снова появился ведущий и прокричал, что сейчас перед публикой выступит лучший исполнитель произведений великого поэта Владимира Маяковского не только на лесоповальном участке совхоза Галаганнах, но и всей окрестной тайге. Заключенный Скворцов прочтет стихотворение этого поэта, которое называется «Гимн судьям». Конферансье не читал «гимна», но считал, что «судьям» звучит лучше и больше соответствует назначению стихотворения, чем «судье». В передних рядах названию захлопали, в задних кто-то довольно громко сказал: