Грань безумия

Сам Таганцев помогал с костром, по часовне бродить поостерегся, тем более соваться в кошмарные бочки с костями. Очень хотелось есть, но сало почему-то в горло не лезло, и Таганцев с трудом протолкнул в себя пару ломтиков, зажевав снегом.

Вернувшись к костру, Муллерман покосился на спящего Керю, не выпускавшего из рук карабина, и таращившегося в огонь кулака, и сказал:

– Товарищ Граве и вы, Коля. Я ровным счетом ничего не понимаю.

– Нашли что-то любопытное? – без особого интереса спросил бывший комкор, протирая тряпочкой пистолет.

– Эти письмена… Некоторые я совершенно не опознал. Некоторые похожи на старомонгольское письмо, другие – вон там, – Муллерман махнул рукой в сторону то ли аналоя, то ли алтаря, – совсем странные. Я не ручаюсь, конечно, но сказал бы, что написано по-арамейски.

– Что это нам дает?

– Ума не приложу. – Муллерман оглянулся на Костю Жданова, бдительно дежурившего у двери с ружьем на изготовку. – Этого здесь никак не должно быть, ну старомонгольский еще ладно… А уж в сочетании с этими бочками мне очень всё вокруг не нравится.

Вокруг часовни завывал ветер, бревна изредка поскрипывали и вздыхали. Керя во сне что-то пробормотал и почти по-детски захныкал.

– Сектанты? Хлысты какие-то, скопцы? – предположил Граве.

– Как я уже говорил, в здешних местах чему только не молятся. Но хлысты и скопцы довольно безобидные люди в сравнении с тем, что…

Договорить Муллерман не успел, потому что от двери грохнул выстрел. Коля отскочил в сторону, подняв кверху дымящийся ствол ружья, и шарил в кармане, ища новый патрон. Запасных патронов ему, правда, и не давали.

– Что там?! – крикнул Косте комкор. Все повскакивали с мест, уголовник судорожно задергал затвором карабина.

– Там кто-то был! Подошел прямо к двери!

– Ты его разглядел?

– Н-нет… То есть вроде бы человек, но…

– Дай сюда, – Граве отобрал у Кости ружье и бросил кулаку. Ивлев ловко поймал его на лету. Граве на цыпочках подкрался к двери и заглянул в широкую щель. Смотрел несколько секунд, потом так же на цыпочках, задом, отошел и повернулся к костру. На лице бывшего комкора было крайне странное выражение, смесь страха и удивления.

– Вы не поверите, но это наш покойник.

– Кхакой покойник?! – выдохнул Керя. Кулак перекрестился.

– Да которого ты зарезал. Пришел и стоит там, метрах в пяти от крыльца.

– Фуфло гонишь, фашист! Я его чисто запорол, рука набита!

– Иди сам глянь, – предложил Граве.

Керя подошел, посмотрел в щелку, выругался, потом выбил ногой улетевшую в свистящий мрак дверь и несколько раз выстрелил из карабина.

– Готов.

– Зря вы это с дверью, – сказал Муллерман. Керя злобно цыкнул на ученого и вышел наружу. Вернулся быстро, весь облепленный снегом; на себе он волок дверь, которую пристроил на место. Вернулся к костру, схватил с расстеленной тряпицы кусок сала, сунул в пасть и пробубнил, жуя:

– Я ему весь шаробан разнес, только тогда упал… А горло порезано как надо, кровища замерзла давно, и сам он холодный. Очки, что скажешь за мертвеца? Хочешь, сам иди позекай.

– Не имею ни малейшего желания, – покачал головой ученый. – Вам верю. Не стоило нам здесь ночевать, но и вариантов никаких нет… Пурга, насколько я могу судить, только усилилась.

– Куркуль, читай молитвы, – велел уголовник Ивлеву, беря еще один кусок сала. – Может, до утра продержимся с твоим господом-то.

До утра они не продержались.

Около часа сидели, подбрасывая в костер доски. Спать никто не решался, у двери вызвался дежурить Таганцев. Ему было настолько страшно, что даже интересно.

Дверь уголовник присобачил в проеме кое-как, в щели дуло и бросало снегом. В мечущихся снежных полотнищах изредка мелькали ближние деревья, больше ничего видно не было, включая двукратно убитого Керей мужичка. В голове Таганцева вертелись какие-то отрывочные детские воспоминания. Брянск, ночь, бабушка Лукьяновна рассказывает перед сном страшные сказки про мертвецов. Особенно запомнилась Таганцеву история про мертвую мать, приходившую кормить своего ребенка грудью…

– Шесть часов, – громко сказал за спиной Граве, глядя на часы. Таганцев дернулся от испуга. – Часа через три светать начнет. Тогда мы…

На дверь обрушился мощный удар, Таганцев отлетел в сторону. Отлетевшей подпоркой его приложило по зубам, рот тут же наполнился кровью. Ружье потерялось в снежной круговерти, влетевшей в дверной проем, но там был не только снег. Там было что-то еще.

Костер почти сразу потух, светился лишь упавший на пол факел. В его отблесках по стенам плясали паукообразные значки. Сверкнул выстрел из карабина, за ним другой. Раздался рев, в зоосаде так ревел лев, требуя ужин. Но это был не лев и не медведь – Таганцев понял это, когда Муллерман схватил с пола факел и ткнул его в морду тому, кто ворвался в заброшенную часовню.

Огонь почти сразу погас, словно окунулся в воду, но Таганцев успел увидеть узкие глаза-щели, приплюснутые ноздри, ослепительно белые клыки и изогнутые, как у барана, рога над низким лбом, поросшим шерстью. Все это нависало над Муллерманом и, несомненно, тут же убило его – раздался только короткий вскрик.

Таганцев обмочился, но текущая по ногам горячая жидкость лишь подтолкнула его к тому, чтобы вскочить наконец с пола и броситься прочь из часовни. На крыльце он споткнулся об упавшую дверь и снова упал. Тут же об него запнулся кто-то еще, закричал:

– Пистолет! Я уронил его, где пистолет?!

Граве, понял Таганцев, и лежа зашарил по полу. Наткнулся на ледяной металл, неуклюже, стволом вперед, сунул его за спину. Пару мгновений ему казалось, что сейчас его схватит за ноги то страшное, рогатое и поволочет обратно в часовню, но его схватил Граве и не за ноги, а за шиворот.

– Бежим! – крикнул он, таща Таганцева в метель. В часовне грохнуло еще несколько выстрелов – видимо, Керя дорого продавал свою уголовную жизнь – и стихло, сменившись чем-то вроде громкого хлюпанья.

– Бежим, бежим!

Таганцев в очередной раз споткнулся, упал на колени в снег. Граве едва ли не пинком поднял его, заорал:

– Ты жить хочешь?! Беги!

И Таганцев побежал.

Он бежал во тьму, в метель, то и дело натыкаясь на стволы деревьев и колючие ветви замерзшего кустарника. Выплевывая так и продолжавшую бежать изо рта кровь и понимая, что самую главную ошибку в жизни он совершил, когда пошел в побег. Сейчас он еще спал бы в теплом бараке, а потом его ждали бы завтрак и вывод на работу, и бачок с теплым рыбно-крупяным хлебовом, и отбой…

Таганцев успел еще вспомнить, что старичок Зорн, бывший жандармский полковник, должен ему пайку хлеба. Потом он оступился и полетел куда-то вниз, теряя в падении сознание.

– …если идти не сможет, надо прямо тут его сделать, – вполголоса произнес кто-то.

Таганцев открыл глаза.

Точнее, он попытался открыть глаза, но не смог – они были словно залиты клеем. Сквозь клей пробивался желто-красный слабый свет. Все тело болело, рот опух. Таганцев лежал на спине на чем-то мягком. Было холодно, очень холодно.

– Суди сам, командир: без бациллы никак, все там осталось…

Это говорил Керя. Разговаривал он явно с комкором. И Таганцев даже понимал, о чем вел речь уголовник – прикончить его, Таганцева, и разделать на мясо, чтобы потом есть в побеге. Таких историй в бараке Таганцев выслушал великое множество. Правда, обычно такой живой запас, который еще звали «коровой», уголовники готовили заранее, подкармливали, защищали. А тут просто вышло, что у Таганцева сломана рука или нога, идти он не сможет, что ж с ним еще делать?

– Ты скажи лучше, что там было. Я-то не разглядел, – послышался хмурый голос Граве.

Неужели он не против, подумал Таганцев и попытался пошевелить ногами. Артур Манфредович не должен его дать в обиду. Они уже больше года знали друг друга, вечерами разговаривали в бараке про Жюля Верна и Уэллса, Граве рассказывал про новейшие изобретения в самолетостроении, вспоминал свои встречи с Серовым, Чкаловым, папанинцами…