Страница 14 из 21
В степи временами тоже дует порядочно. И называются эти времена временами ветра. Еще бывают в степи времена солнца и времена дождей, а также и времена снега. И конечно, скифские бабы привыкли за столько лет своего каменного существования ко всем этим временам, и они смешались в их каменных глазах в одно общее длинное бесконечное время, но к такому ветру, к ветру, пахнущему выхлопными газами, они все-таки не привыкли. Этот ветер на вершине холма проникал в их каменные внутренности, сек их каменную кожу, сбивал их каменное дыхание, срывал их каменные одежды. Он бросал им в лица колкий снег, и бабы прикрывали глаза и пытались отвернуться от ветра, но у них ничего не получалось. Их каменные шеи двигаться не хотели, да и не было у них шей. Ни шей, ни имен не было. Бабы и бабы. Я пробовал как-нибудь звать их, для себя и для отличия, но смотрел в плоские, оплывающие лица, смотрел на руки, мертво сцепленные на животах, и понимал, что никаких имен быть у них не может. Потому что не может быть имен у разрушающейся временем вечности, у вечности, случайно запечатленной в камне. Вполне возможно, что именно так выглядел бы сегодня, через столько лет, соляной столп, возникший из Лотовой жены. И, наверно, похожие черты и очертания проступили бы сквозь века и сквозь соль. Но Лотова жена к бабам за оградой отношения не имеет. Не было у Лота такого количества жен. Иначе мы знали бы о гареме Лота. А никаких сведений о нем нет. Да если б и были. Не дает это ничего и имен бабьих не определяет. Поскольку неизвестно нам имя и Лотовой жены тоже.
Не зря история эта библейская темна и необъяснима с точки зрения человеческой логики. Ну стоило ли быть праведником в развеселом Содоме, чтобы потом согрешить с дочерьми собственными и родить от них зачатых в кровосмешении и по пьянке сыновей? И ничего, значит, за эту аморалку ни Лоту, ни дочерям его не было назначено. Никакого справедливого наказания, никакой Божьей кары. А жену Лотову умертвил Бог лишь за то, что обернулась, желая со своим прошлым проститься. Бросить в его сторону один прощальный, самый последний взгляд.
Получается, что еще тогда, во времена незапамятные и библейские, одним Бог позволял все, любой смертный грех, другим не разрешал ничего лишнего ни шага вправо, ни шага влево, ни поворота головы. А кто преступал запреты Его необъяснимые, тех Он уничтожал безжалостно, целыми городами и народами как говорится, от мала до велика и до седьмого колена.
Наверно, зря я сегодня ехал полторы лишние минуты и зря заехал на гору. В Нагорный район - самый престижный район города. Он и правда, хороший район и, по нашим понятиям, фешенебельный. Стоит на круче. Рядом парк имени Шевченко, графом Потемкиным заложенный. Весь научный мир в этом районе сосредоточен. Еще со времен социализма. Все профессорские дома тут. В какой-то момент (это к слову) заметили, что часто жители их от опухоли мозга умирают. Но внимания особого не обратили на характерную особенность данной местности. Профессора же. От чего им еще умирать? От сифилиса, что ли, или цирроза печени?
И квартиры в этом районе самые дорогие всегда были и сейчас остаются самыми дорогими. Несмотря на то что давно нашлись умные люди, тоже, кстати, ученые, и объяснили происхождение болезни у жителей элитарного района. Он, оказывается, мало того, что на разрушенных скалах третичного периода расположен, радиоактивных донельзя, так еще и вблизи телевышки, и передатчик что-то там такое излучает. Какие-то мощные волны. Накрывая ими именно данную часть города плотнее всего. Вот они, волны, и провоцируют болезнь, которую раньше считали чисто профессиональной для людей науки и техники и думали, что она возникает от излишне напряженного умственного труда, идущего всем во вред, даже докторам и кандидатам наук.
И я, значит, вышел из маршрутки именно здесь, на горе, и пошел вниз. Посчитав, что спускаться всегда легче, чем подниматься. Я никогда не выхожу у
места - чтобы не перелезать через два чугунных заборчика ограды сквера. Я выхожу или ниже, или выше - чтобы пройтись три минуты пешком и разогнать застоявшуюся в ногах кровь. Так вот, оказывается, что спускаться не всегда легче. Когда ветер дует навстречу, в лицо, и ударяется в склон, по которому ты спускаешься, и путается у тебя в ногах и под полами пальто, идти не то чтобы труднее, но неудобнее, что ли. Удобнее идти в гору, вслед за ветром, вместе с ветром, подгоняемым ветром. Тем более на самом рассвете, в преддверии и в предвкушении дня. Дня неясного и неизвестного, дня, предназначенного лишь для того, чтобы его прожить. Хотя и начинающегося с ветра. Это если для всех. А для меня этот будущий день начался еще вчера. Поздно вечером. Когда слово за слово мы пришли в разговоре с Лелей к тому, что:
- Светка нас связывала узлом и превращала в обыкновенную семью, в людей с узами.
Это сказала Леля.
- А с тех пор, как не стало ее, что выяснилось? - сказал я.
А выяснилось, что все наши узы призрачны и не всегда мы сами понимаем, есть они между нами или их нет.
- Все узы призрачны, не только наши, - сказал я. Но Леля меня не услышала.
Наверно, это так и должно быть. Вначале мужчину и женщину связывает влечение, инстинкт, возможно даже, любовь, потом плоды всего этого, то есть, другими словами, дети. Когда нет ни первого, ни второго, связывать людей нечем. И они развязываются, становятся свободными, может быть, сами того не желая. А когда в семье есть свобода - нет семьи. Зато есть свобода.
Выбирать свободу или не выбирать - это, конечно, наше святое право, и оно у нас есть. Как писал тот же (где-то там, выше по тексту) покойный член Союза журналистов: "Человек имеет право на свободу, как птица на полет". Другое дело, не каждый знает, куда эту свободу приткнуть и зачем она. За что и получает сполна. Чтоб знал! И не выбирал лишнего. Свобода, она тетка суровая. Чуть что не по ней, сразу в зубы.
А вообще все это пустые разговоры. Потому как если ты даже решил не выбирать ничего, это не говорит об отказе от выбора, это говорит только о том, что ты выбрал "не выбирать", не действие выбрал, а бездействие. И если ошибся в выборе, все равно получи. От кассы далеко не отходя.
Я получать привык. Потому что я отвыкать от получений не успеваю. Только одно получу, как на очереди уже другое. А за ним третье. Я, таким образом, опытный получатель с непрерывным стажем.
Чего-то меня тянет и влечет уклониться от дороги. И я смотрю по сторонам в поисках - куда бы свалить. Чтобы не идти так тупо от Лели (то есть от нас) в свое личное отдельное жилище (то есть - ни к кому). И благо, начинает светать и, значит, я получаю возможность глазеть и пялиться на все подряд. И конечно, глазею и пялюсь. Что-что, а это занятие меня прекрасно отвлекает от главного и от неприятного. И от трагического - тоже отвлекает. Правда, вижу я обычно всякую чушь и дрянь. Но этим можно пренебречь.
Вот и сейчас, идя вниз, с горы, - то дама какая-то в куцей шубейке и длинной юбке с сексуальным разрезом снизу доверху попадается мне на пути (с каждым шагом у дамы из разреза выскакивает нога и отпугивает прохожих мужчин), то пастор американской, видимо, секты, поющий "Yesterday" на пятачке у обмерзшего фонтанчика. Невзирая на ветер и снег, все усиливающийся в своем бесконечном падении. Микрофон у пастора в руках дрожит и хрипит, и, наверное, примерзает к пальцам. Но он выполняет свою миссию, на погоду плюя и вниманием ее не удостаивая. Он ведь представитель публичной профессии. И идет в публику, в массы, при любой погоде.
"Публичная профессия" - это звучит. Но звучит как-то неинтеллигентно, не гордо. И, видимо, никак по-иному звучать не может. Ну что это за работа красоваться перед публикой и говорить, говорить, говорить и говорить? Даже если ты обращаешь ее таким образом в свою истинную веру.
И даже если не ублажаешь, а наоборот, ею управляешь. Все равно, пусть редко, пусть раз в четыре года, от нее всемерно зависишь. И выходишь на нее, на публику, становясь публичным, извините за выражение, политиком, и льстишь этой публике, называя ее народом с разными лестными эпитетами, и юлишь перед нею, и врать стараешься красиво до правдоподобия - чтобы ее, публику, обаять, одурачить и заставить поверить тому, чему поверить нельзя.