Формари

Я кивнула. Парнишка нравился мне всё больше. Создатель знает, какой из него выйдет алхимик, но выучить десяток простых зелий, их состав и способ приготовления, никому ещё не мешало. Заодно не будет чувствовать себя то ли нахлебником, то ли мальчиком на побегушках у старших чародеев, изучающих Тень, демонических существ, разрывы в Завесе и прочие вещи, которые должны помочь разобраться со свихнувшимся древним магистром и учинёнными им безобразиями.

— Круги, даже приличные, вроде оствикского или хасмалского, — проговорила я, неторопливо подчищая тарелку, — всё равно плохи тем, что помещают туда ребёнка, который ещё толком не знает окружающий мир, а после Истязаний получают молодого мага, который забыл даже то немногое, что успел узнать к своим шести-девяти годам. Мне всё-таки было одиннадцать с лишним, я помогала отцу в лаборатории и матушке на кухне, меня посылали то к булочнику, то к зеленщику. Цену деньгам я знала, в отличие от многих бедолаг, не способных купить себе пирожок. Но я-то формари, а нас, ремесленников, даже большинство храмовников не принимает всерьёз. Мне говорили про киркволльского травника Солвитуса, которому не кто-нибудь — свихнувшаяся на магии крови Мередит Станнард не мешала свободно торговать с наёмниками и прочими авантюристами. А я вообще в лавочку, где приказчик-усмирённый продавал мои зелья, могла сходить в любое время, чтобы узнать, как идут дела, есть ли срочные заказы и не спрашивал ли кто-нибудь меня лично. У любого мага должна быть возможность так же выйти в город и пообщаться с обычными людьми и не людьми. Только вот к закату лучше бы ему или ей вернуться в Круг, как эльфы возвращаются в эльфинажи — и по той же причине. А без такого общения годам к пятнадцати-шестнадцати получается существо, которое совершенно не знает жизни за стенами Круга, зато точно знает, что не человек служит магии, а магия человеку, и что оно — исчадие Тени, появившееся на свет только попущением Создателя. Опасная тварь, с которой нельзя глаз спускать, чтобы она не стала одержимой. А ещё знает, что маги должны бояться храмовников. И демонов тоже. И Церкви. Бояться — вообще всего. А любить — только Создателя. Непонятно, правда, за что. За такую жизнь, что ли? И вот этот маг произвольного пола мечтает о свободе, а что там, на свободе, делать, даже не задумывается. Если он или она не прирождённые интриганы вроде мадам де Фер, чем они вне башни смогут хотя бы на хлеб себе заработать? Замораживая рыбу? Зажигая фонари? Главный вред Кругов — маги совершенно к жизни вне их не приспособлены. А остальное — уже частности. Да, сплошь и рядом очень неприятные частности, но маги в этом отнюдь не одиноки. Миловидную булочницу тоже может регулярно нагибать над её квашнёй какой-нибудь десятник стражи, и не рассказывайте мне сказки про то, что булочница может на него пожаловаться капитану. Пусть попробует. Вот пособирает потом черепки, раздавленные яйца и рассыпанную муку с пола после обыска, потому что в стражу поступил донос, будто она в своей пекарне ворованное прячет, так живо узнает, как честных стражников оговаривать. А бросить всё и уехать туда, где не будет этого наглого мудака, она может только формально. На самом деле продать дом и пекарню, куда-то ехать, там снова покупать дом, налаживать своё дело, искать новых поставщиков, заманивать новых покупателей — пока не прижмёт по-настоящему, вряд ли кто-то решится. Это же не Мор, не война, а просто урод, запускающий лапы ей под юбку. Ей даже муж это скажет… если не поколотит за то, что сама больно много задом вертит. Но маги-то об этом не задумываются. Они вообще не знают, откуда булки берутся, и уверены, что только храмовник может кого-то избить, изнасиловать или ложно обвинить. Весь остальной мир наслаждается свободой и справедливостью, и только маги страдают в заточении.

Я замолчала, осознав вдруг, что в трапезной стоит тишина, даже сиделки притихли. Им моя речь вряд ли была интересна, но болтать меж собой, когда целители молчат и внимательно слушают, и они не решались.

— Всё так, — буркнула одна из помощниц целителей, немолодая уже эльфийка. — Перед самым Мором в Денериме на свадьбу в эльфинаже припёрся сынок тамошнего ярла с дружками, убили одного из женихов, похватали невест и подружек и уволокли в замок, а когда эльфы попробовали возмущаться, городские власти заперли их в эльфинаже — выживайте как хотите, без денег, без еды, без лекарств… И никого это не волновало. А вот магов притесняли и угнетали, да.

Все заговорили разом, негромко, но возбуждённо. Несколько сестёр Церкви, неласково поглядывая на меня, что-то пытались возражать, привычно ссылаясь на Песнь Света. Маги-целители, пожившие практически без надзора храмовников (тем хватало других забот) бодро огрызались, что вот они, без ошейников и намордников, лечат раненых, общаются с обслугой — и как-то обходятся без помощи демонов и вообще магии крови, хотя никто у них над душой не стоит с пылающим мечом наготове. Я покрутила головой: да уж, объяснила ученику, чем мне, почти что вольной птице-формари, не нравятся Круги… Опять Инквизитор в очередном письме накостыляет мне по шее за длинный язык и поблагодарит за хорошую работу разом?

Ну… Ему даже не надо было ничего писать, потому что когда я вернулась с обеда в лабораторию, Инквизитор был там. Девушки, убиравшиеся в лаборатории, уже ушли, помощники-усмирённые деловито готовили недорогие и несложные, но постоянно необходимые зелья для лазарета, а Максвелл Тревельян, чинно сложив перед собой руки на потемневшем дереве письменного стола, негромко беседовал о чём-то с аптекарем. Левая рука Инквизитора пряталась под перчаткой, натянутой на рукав так, чтобы не оставалось ни четверти дюйма открытой кожи, но мне всё равно чудился зеленоватый свет, пробивающийся сквозь толстую рыжую кожу. Наверное, всё-таки чудился — вряд ли даже загадочная Метка могла светиться через шкуру какого-нибудь друффало, а то и животного более экзотического. Варгеста, к примеру. Хотя… из кожи варгеста только подмётки кроить, на перчатки она точно не годится. Вид у Инквизитора был усталый, даже замученный, пожалуй, но когда я вошла, он привстал, приветствуя меня: воспитание — штука такая… ничем не вытравишь.

— Добрый день, госпожа Стентон, — сказал он. — Уделите мне, будьте добры, полчаса, а мастер Адан пока займётся тем снадобьем, которое вы начали готовить. — Аптекарь кивнул, ничего не имея против смены ролей, и я послушно села на его место. — У меня к вам просьба, монна, — продолжил Тревельян.

Я сдержанно хмыкнула: просьба… Молодой человек из знатной семьи мог сколько угодно целовать в щёчку служанок и шутить с конюхами — всё равно служанки и конюхи себя ровней ему не считали. Наверняка в отцовском поместье Максвелла Тревельяна любили. Наверняка хвастались таким хозяином. Но он был именно хозяином. Юношей, для которого с детства было привычно отдавать приказы и даже не сомневаться в том, что они будут выполнены. Тедасу (по крайней мере, этой его части) крупно повезло, что точно так же Максвелл Тревельян привык принимать на себя ответственность за последствия своих решений. Но просьба его, разумеется, никакой просьбой не была. Во всяком случае, не формари из захолустного Круга магов могла отказаться её выполнять. Не после того, как формари эту вместе с товарищами по несчастью привезли сюда на деньги Инквизиции.

— Слушаю вас, — сказала я, про себя поклявшись, что язык свой, не в меру длинный и ядовитый, буду держать на привязи.

— Сэр Каллен сказал мне, что от вашего снадобья чувствует себя гораздо лучше, — задумчиво проговорил он. — Правда, он переживает, что там всё-таки есть лириум, а сэр Каллен хотел бы совсем от него отказаться.

— Он не выдержит простого отказа от лириума, — возразила я. — Он полжизни в ордене, он полжизни принимает лириум — этот лириум у него уже не просто в крови. Он в костях до самого костного мозга, в лёгких… везде. Просто отучить от лириума, не позволяя его принимать, можно мальчишек, прослуживших в ордене года два-три, и даже им первые две-три недели частенько будет казаться, что лучше сдохнуть, чем так мучиться. Храмовник старше тридцати без лириума почти гарантированно умрёт или сойдёт с ума.