Жениться по любви...

— Спокойно-то как стало, да? — усмехнулся Ламберт, проводив супругу с её охраной и передав, кстати, с нею донесение об очередном орочьем налёте Георгу.

— Зато чисто стало, и еда поприличнее, чем обычно, — справедливости ради заметил сир Вениамин, хоть и морщился вчера от бабьей стрекотни. Он посмотрел на всё ещё перекошенного на левый бок командира и покачал головой: — Рано вы встали, сир Ламберт. Вам ещё бы хоть денёк полежать. Не знаю, чего там ваш колдун налечил, но смотритесь вы всё равно — краше в гроб кладут.

Пренебрежительное упоминание о Каттене, который, как отлично видел Ламберт, вытащил буквально из могилы двоих отличных бойцов, неприятно царапнуло.

— Колдун срастил магией кости, — сухо сказал он. — Это очень больно и отнимает много сил, но я уже через неделю, а не через месяц смогу вернуться к своим обязанностям.

— Да? — сир Вениамин заинтересовался. — Он и так может? Очень полезно, не знал.

«А что ты вообще знал?» — с раздражением подумал Ламберт. Несправедливо, конечно: что, собственно, мог знать младший сын мелкого пограничного сеньора, если читать и писать его учила жрица из таких же мелких пограничных бесприданниц, сама неважно умеющая и то, и другое? Это отец, а теперь и брат нанимал своим детям хоть каких-то учителей, — бароны же как-никак — а при храмовой школе многому ли научишься?

— Но, пожалуй, вы правы, — сказал он. — Оставляю форт на вас, сир Вениамин, а сам поваляюсь ещё денёк или два. Если что-то серьёзное, встану, конечно, а если нет, вы и сами отлично справитесь.

Тот охотно покивал, а Ламберт вернулся к себе. Чтобы застать там несносного рыжего котяру.

— Всё-таки встали? — с неудовольствием спросил Каттен.

— Уже ложусь обратно, — заверил его Ламберт, хоть и глупо было оправдываться перед лекарем. — Супругу проводил, проверил, всё ли в порядке — теперь можно с чистой совестью валяться.

Он подошёл вплотную и обнял котяру, ткнувшись носом в густые и жёсткие медные волосы.

— Супругу выпроводил, а не проводил, — насмешливо поправил тот, не делая, впрочем, попыток вырваться, — и тут же пошёл налево.

Ламберт смолчал, продолжая тереться то носом, то щекой об его волосы и поглаживать спину под дурацкой овчинной безрукавкой, которую Каттен где-то успел здесь раздобыть. На что-то посерьёзнее, чем потирания-поглаживания не хватило бы сил, да и боль помешала бы, но даже просто обняться и стоять вот так было неожиданно… не приятно даже, а… Ощущения были непривычными, слов для того, чтобы их описать хотя бы для себя, остро не хватало, но котяру отпустить было невозможно, даже если бы шипел и царапался, и уж тем более — если с тяжким вздохом положил голову на плечо.

— Я сейчас упаду и усну, — сказал Каттен. — И вы, в вашем нынешнем состоянии, боюсь, меня не удержите, сир Ламберт.

— Предлагаю упасть вместе. А ещё предлагаю наедине обходиться без «сира».

— Может, мне наедине вас звать просто Бертом, как ваши братья? — фыркнул тот.

— Неплохая идея, — согласился Ламберт. — Феликс…

========== Часть 17 ==========

Елена готовилась честно скучать остаток зимы, но уезжать в Озёрный пришлось задолго до предполагавшегося срока: отцовский управляющий, не доверяя почте, послал нарочного с сообщением о том, что с Августом Ферром случился удар. Елена за какой-то час покидала в дорожный сундучок самое необходимое и до утра моталась по комнате маятником, благо сир Ламберт опять прочёсывал лес, отлавливая очередную банду, и никому она спать не мешала. А ранним утром, ещё и светать не начинало, она попросила сиру Симону поторопить кучера почтовой кареты, передав для мужичка золотую монету — первую из того ручейка, что потёк по дороге. Выехали, едва небо на востоке посерело, и на каждой станции смотритель получал по золотому, чтобы позволил взять свежих лошадей вне очереди. И те, кто должен был получить этих лошадей — тоже. Хвала Девяти, народ всё был либо слишком простой, чтобы бодаться с супругой сира Ламберта из Волчьей Пущи, либо слишком… м-м… небогатый: немолодая супружеская пара благородных кровей оскорбилась бы попыткой суконщицы влезть перед ними, но почтительная просьба уступить лошадей женщине, спешащей к умирающему отцу, была выслушана благосклонно, тем более что подкреплялась звонкой компенсацией.

А Август Ферр умирать вовсе не собирался: сердце у него, как сказал семейный целитель, было на зависть иному юноше, так что прожить он сможет ещё лет двадцать. Но ни ходить, ни, скорее всего, говорить, увы, он не будет, потому что левая половина тела отказала ему практически полностью. Конечно, говорил господин Фестиниус, всегда есть надежда на лучшее, поэтому массаж, массаж, массаж, прогулки (в коляске, разумеется), лёгкое чтение, лёгкая же, но полноценная пища… Правая рука худо-бедно действует, так что совсем уж беспомощным калекой господин Ферр себя чувствовать не будет: сможет и есть сам, и страницы перелистывать, и прочие мелкие действия выполнять самостоятельно. Даже, возможно, со временем, будет в состоянии проверять счета или выполнять подобную несложную работу, чтобы не чувствовать себя обузой. Обычно, правда, такие больные становятся рассеянными и неспособными сосредоточиться на одном деле, но господин Ферр не производит впечатления человека, готового опустить руки, а любой недуг хоть частично, да отступает перед решимостью и волей. Елена кивала, и облегчение «Жив, хвала Девяти!» мешалось с ожиданием грядущих проблем. Вернее, не так проблем, как забот: и просто нудных, требующих бесконечного терпения и щедрых денежных вливаний, и довольно… смутных в своей перспективе.

— Розамунда, милая, а вы не могли бы переехать к нам? — спросила она любовницу отца, которая совсем извелась, ожидая её приезда. Елена подозревала, что главной причиной беспокойства стареющей актрисы было весьма туманное будущее — и именно поэтому надеялась, что та оценит предложение. — На меня столько дел свалилось, что я и с детьми-то вижусь только за столом, а сидеть с отцом дольше четверти часа могу разве что за счёт сна.

— От вас вообще одна тень осталась, — сочувственно заметила Розамунда. — Приехали похожей на собственный призрак, а потом ещё и закрутились совсем. Нельзя вам не спать, Елена, ни в коем случае!

— Нельзя, — согласилась та. — Особенно потому, что я без конца должна собирать документы, читать документы, подписывать документы… при живом отце становиться регентом сына. И ещё надо как-то уговорить супруга, чтобы отпустил меня, потому что оставить дом и дела на управляющих, а самой уехать в Волчью Пущу — да я там свихнусь от беспокойства! — Она помотала тяжёлой головой. — Прошу прощения, я не о том… Я хотела сказать, что дети то работают, то учатся, я зарылась с головой в бумажки, а отец остаётся с сиделками, словно нам до него дела нет. Это не так, конечно, но он болен и потому капризен и обидчив. Розамунда, пожалуйста, побудьте с ним хотя бы ближайшее время. Пусть он видит рядом с собой не только наёмную обслугу, но и кого-то близкого. Вы очень заняты сейчас в театре?

— Я? — Розамунда горестно улыбнулась. — О, у меня просто потрясающая роль! Я играю матушку главного героя и в первом акте говорю ему сначала: «Но, сын мой, неужто вы оставите меня одну?» — а после его долгого и страстного монолога отвечаю: «Что ж, если так, благословляю. Ступайте, и да пребудут с вами Девять богов и любовь вашей матери». Нет, дорогая, ни репетиции, ни сама пьеса не отнимают у меня ни особенно много времени, ни особенно много сил. Но… удобно ли это? Я ведь даже не официальная фаворитка Августа, чтобы жить в одном доме с ним.

— Вы его давняя добрая подруга, желающая помочь его дочери ухаживать за ним, — твёрдо сказала Елена. — Если кто-то попробует распускать какие-нибудь грязные сплетни на ваш счёт, я думаю, он сам себя выставит в весьма неприглядном свете. Разве не долг всякой порядочной женщины — скрасить по мере сил жизнь больному другу?