Таежные рассказы

К счастью, Роман шевельнулся и приоткрыл глаза.

— Ты что же это, брат, а?.. — Обрадовался Михаил. — Ушибся? Ничего, пройдет…

— Г-голова… — невнятно проговорил Ушаков и снова закрыл глаза.

— Ничего, ничего… — бормотал Михаил, расстегивая крючки на воротнике гимнастерки бортмеханика и подкладывая ему под голову меховое пальто. — Пройдет. Полежи — и пройдет.

Пилот вылез из кабины, ступил на рыхлый, хрустящий снег — и утонул в нем выше колен. Он долго топтался на месте, подминая снег и мрачно глядя на самолет, напоминавший теперь подстреленную чайку. Подвернувшиеся под фюзеляж шасси, наполовину оторванное крыло, сломанный винт… Машина приземлилась надолго, если не навсегда!

Ежась от мороза, Михаил снова забрался в самолет. При его появлении Роман медленно повернулся на бок, приложил к голове руку.

— Звенит… — тихо сказал он. — Где это так звенит?..

Михаил промолчал, не зная что ответить. Не проронив ни слова, он решительно подсел к рации, надел наушники. И, привычно сделав все, что полагалось делать при настройке, вдруг бессильно опустил руки и невидящим взглядом уставился в одну точку. Рация не работала.

Мертвую тундру сковало сорокаградусным морозом. Даже воздух, казалось, сгустился от холода и превратился в льдистую мглу. Белесый туман скрывал небо и дали. Временами по снегу скользили призрачные переливчатые отблески невидимого из-за тумана северного сияния. Стояла такая чуткая тишина, что, когда Михаил переступил с ноги на ногу, звонкий скрип разнесся по всей округе.

Пилот стоял у самолета, сняв шлем и напряженно подавшись вперед. Где-то далеко, за льдистой мглой, минуту назад послышался лай собак. Или это был обман напряженного слуха? Но нет, лай раздался снова. Там находилось стойбище!

Михаил вернулся к товарищу. В самолете было так же холодно, как и снаружи, и Роман, сидя на полу, пытался надеть меховое пальто.

— Понимаешь, голова… — виновато улыбнулся он. — Так болит, так кружится…

— Ничего, Ромка! — весело воскликнул Михаил. — Люди близко, слышно — собаки лают. Я сейчас сбегаю туда.

Он помог бортмеханику одеться, поудобнее уложил его. Потом достал захваченные на всякий случай лыжи, выбросил на снег.

— Я быстро, — успокоил он товарища. — Тут, кажется, совсем недалеко. Вернусь на оленях…

Став на лыжи, Михаил прислушался снова. Тихо… В безмолвии тундры было что-то гнетущее, угрожающее.

— Ни черта! — сказал пилот и оттолкнулся палками.

Его слова прозвучали как вызов. Они были обращены к безмолвной тундре и, вероятно, означали, что летчик, вступая в единоборство со снежной пустыней, надеется на свои силы.

Размеренность движений, монотонный шорох лыж действовали успокаивающе. Все это походило на обычные прогулки, которые так любил Михаил.

Через полчаса он сбавил шаг. Стало жарко, и Михаил невольно вспомнил о товарище. Ему-то, наверно, мороз дает себя знать…

Пилот оглянулся. Самолет исчез, словно растворился в белесой мгле. И ни впереди, ни по сторонам не было видно ничего, кроме этой сухой льдистой мглы…

«Закружить тут — как дважды два… — подумал Михаил, — Но что же не слышно собак?»

Он снова заскользил вперед. Стойбище должно было находиться где-то близко. Впрочем… обманчив, слишком обманчив звук в зимней тундре!

Уходя от самолета, Михаил рассчитывал, что впереди встретятся ориентиры, которые помогут ему двигаться по прямой. Но теперь он понял, что это было напрасной надеждой. Однообразные сглаженные холмики показывались в тумане то справа, то слева и тут же исчезали.

В пути время летело незаметно. Прошло, вероятно, уже часа полтора, а никаких признаков близкого присутствия людей по-прежнему не было видно. Михаил начал колебаться. Слышал ли он в самом деле лай собак? Не было ли это слуховой галлюцинацией? Северные собаки чутки. Будь стойбище близко, они давно уже почуяли бы лыжника и подняли шум на всю округу.

Пилот остановился. Есть ли смысл идти дальше — в эту холодную, мертвую тундру? Не разумнее ли будет вернуться к самолету и попытаться наладить поврежденную рацию?

Возможно, что Михаил не отказался бы так скоро от своего намерения разыскать стойбище, если бы не встревожили его признаки наступающей перемены погоды. Время подходило к полуночи, но в тундре становилось светлее. Морозный туман поредел, на небе засверкала россыпь звезд. Застоявшийся воздух дрогнул и еле уловимо потянул куда-то в сторону. Косые заструги начали дымиться тончайшей снежной пыльцой.

Михаил очень хорошо понимал, что это значит. Надвигалась пурга — гибель для одинокого путника!

Повернув обратно, Михаил заскользил по своему следу. Он бежал, напрягая все силы, но лыжня с каждой минутой становилась все менее заметной. Ее начисто стирали снежные струйки, вперегонки зазмеившиеся по тундре.

Ветер крепчал. Он проникал под короткую куртку, под шлем, в рукавицы, пронизывал все тело. Сухой, колючий снег все чаще поднимался тучами в воздух. Звезды исчезли, словно кто-то смахнул их с неба огромной метлой, и снова потемнело.

Внезапно ветер рванул с ураганной силой, завыл, засвистел. Снежные космы пурги взметнулись к небу, стало совсем темно. Михаил упал, с трудом поднялся, снова упал. «Идти, идти!..» — твердил он про себя, хотя, куда следовало идти, уже не знал. Направление было потеряно, и двигаться следовало только лишь для того, чтобы не замерзнуть.

Сколько времени прошло в этой борьбе со стихией, Михаил не смог бы сказать. Он совсем выбился из сил, ему хотелось лечь на пухлый снег и лежать, лежать… Но усилием воли он преодолевал это желание и снова и снова передвигал деревенеющие ноги…

Когда в лицо неожиданно пахнуло дымком, Михаил даже не обрадовался. Он механически, словно заведенный автомат, повернулся навстречу ветру и, низко сгибаясь, шаг за шагом стал пробиваться вперед. Потом лыжи уперлись во что-то твердое, и он грузно повалился на бок…

Очнулся Михаил в чуме, от резкой боли в пальцах. Он лежал на оленьей шкуре, и маленькая женщина с черными косичками, склонясь над ним, терла снегом его кисти.

— Нисево, нисево, — заулыбалась женщина, услышав стон пилота. — Так надо…

— Товарищ мой там, у скал, в самолете… — проговорил Михаил. — Ушибся он… Замерзнет…

Руки горели словно в огне, и Михаил стиснул зубы, чтобы не стонать. А маленькая женщина все терла их снегом, и в чуме по-прежнему звучал ее по-матерински ласковый голос:

— Нисево… Спасать будем… Нисево…

Чум, наполовину занесенный снегом, дрожал от бешеных порывов пурги. Ветер, врываясь в дымовое отверстие, тушил костер, сыпал колючую крупу, наполнял воздух дымом.

Михаил спал, заботливо укрытый мехом. Он часто вздрагивал и что-то бормотал.

Хозяйка чума старалась поддерживать огонь. Она ждала. Жизнь в тундре приучила Марию Лампай к терпению. Она думала о бортмеханике, оставшемся в самолете. Выдержит ли он до конца непогоды? Пурга может бесноваться неделю, может перестать и через час. Никто не изучил ее капризного нрава. Надо ждать.

Несколько часов назад муж Марии уехал к стаду оленей. С ним убежали собаки. Это их лай слышал летчик. Теперь все они — и муж, и олени, и собаки, вероятно, укрылись от пурги в лесу. Мария на стоянке одна. Судьба людей, попавших в беду, зависит только от нее одной.

Женщина ждала — она не могла сделать необдуманного шага. Опрометчивость стоила бы жизни ей и летчикам…

И Мария дождалась. Выглянув из чума, она поняла, что время пришло. Ветер еще бушевал, но порывы его были уже не так сильны. Пурга кончалась так же внезапно, как и началась.

Пилот спал, и Мария не стала его будить. Она подкинула в огонь дров, положила на видном месте пресные лепешки, спички. Одевшись теплее, разыскала занесенные снегом нарты, стала на лыжи и направилась к скалам.

Путь этот был знаком Марии: стоянка находилась совсем недалеко от скал. Из сбивчивого рассказа летчика женщина поняла, что он, не заметив чума в тумане, ушел далеко в тундру и лишь на обратном пути случайно наткнулся на жилье.