Ингерманланд

Однако, что касается острова, не могу сказать, что на Петроградской сплошь королевны, но бывает, что есть на что посмотреть.

Приезжаю я сюда совсем за другими видами. У меня есть целая субботняя традиция. Утром, едва проснувшись, покурив, помывшись и слегка позавтракав дежурной овсяной кашей, я облачаюсь в свой выходной костюм. Манишка довольно поистерлась от бесконечных чисток, хотя и смотрится гармонично с остальной одеждой. Глядя на себя в зеркало, очередной раз собираюсь скопить денег и сменить её к следующему выходу.

Настоящие сложности появляются уже на входе в метро.

Нет, дежурный полицай уже попривык видеть меня по субботам и даже как-то дружелюбно, делая вид, что меня он не замечает, отворачивается, когда я спускаюсь по лестнице, но всё же иногда они меняются. И тогда начинается сущий кошмар. Новенький становится страшно суетливым. Заглядывает мне под манишку, теребит манжеты и воротничок, заглядывает в мой цилиндр, будто ожидая, что оттуда выскочит кролик. Не обнаружив оного – огорчается как ребенок и грозит анальным досмотром в присутствии двух свидетелей. Но и на этот случай я также изрядно застрахован. Полицаи очень брезгливы, чтобы ковыряться у меня в заднице. Ну да и в конце концов он устанет искать желающих, даже в лице своих коллег, для освидетельствования данного процесса. А производить эту процедуру одному – попросту глупо. Служебное рвение тоже имеет свои границы.

Даже после прохождения полицая испытания не заканчиваются, и, если в эту субботу никто не попытался скинуть меня с эскалатора или платформы, начинается вагон. Вагон по выходным дням обычно свободен. Все плебеи уехали на свои ближние земли, возделывать их, а также производить свои летние оргии и возлияния, которые закончатся только сбором урожая картошки и первыми заморозками. И тем не менее остаются в городе различные отбросы, которые в силу их умственной несостоятельности либо по каким другим причинам лишены этой радости празднования урожая корнеплодов. Они и есть моё следующее препятствие в пути достижения субботней гармонии.

Иногда эти гомункулы просто кидают мне мелочь в цилиндр, тут я совсем не возражаю. Иногда набирается до 70 рублей за одну поездку. Порой лезут с разговорами. Особенно доставляют удовольствие в общении старухи и алкаши. Притом, если первые, видя основательность в моей фигуре и породистость моего лица, нынешнюю власть ругают (старухи всегда и во все времена ругают и нынешнюю власть, и прошедшую), вторые наоборот. Старухи непоследовательно ругают почем зря Иоанна III, якобы за то, что не подмог Колумбу в открытии Америки, а занимался чёрт знает чем. Алкаши, напротив, практичней и рассудительнее – так далеко в историю не закапываются. Может, правда, ещё и потому, что если и живут дольше одного правления очередного дебила-долгожителя, то, пожалуй, ненамного. Алкаши всё же веселые. Однажды один из них попытался насрать мне в цилиндр, однако промахнулся и попал военному в фуражку. За что был безжалостно им бит и ещё более безжалостно отведён в полицию вместе со всеми уликами в головном уборе, украшенном, как вишенкой на торте, блестящей кокардой. Там военнослужащий был снова унижен зычным гоготом блюстителей правопорядка, алкаш был снова бит, на этот раз уже ментами, затем оба были отпущены на волю.

Офицер притом выглядел куда более печальным, чем его битый обидчик. Потухшим взглядом он озирал малолюдный перрон в поисках урны или хотя бы укромного уголка, куда можно было бы пристроить поруганный головной убор. Но дело в том, что ни урн, ни укромных уголков в метро нет. Однако запросто можно встретить военный патруль, который зорко наблюдает за всеми служивыми. При встрече с таким патрулём можно запросто угодить в комендатуру и по совсем пустяковому случаю, такому как не застегнутой пуговице на воротничке или неформенной или не начищенной до антрацитового блеска обуви. Что говорить о том, что патруль, встретивший лейтенанта, просто обомлел от одного его вида. Начальник патруля замер и даже потянулся за сигаретами, но вспомнил, что не курит, быстро отдернул от кармана руку и уж совсем напрасно потянул её к кобуре.

Навстречу патрулю неуверенной полугражданской походкой вышагивал лейтенант. Взгляд его был печален, вид несвеж. Приблизившись к патрулю, вместо того, чтобы отдать честь и представиться по форме, он сказал: «Здрасьте».

Надо заметить, что и честь-то ему было бы отдавать совсем не с руки, ибо голова его была непокрыта, а фуражку он нёс на вытянутой вперед руке и перевёрнутой, подкладкой вверх. Говно таки удалось незаметно стряхнуть на рельсы, однако от сопутствующих ароматов так просто избавиться не получилось. Не помогли даже широкие взмахи изнасилованным головным убором с целью его проветривания. Делалось только хуже. Запах из фуражки никуда не исчезал, зато образовалось некое вонючее пространство, которое постепенно охватывало всю станцию по мере движения лейтенанта вдоль путей.

Когда этот странный лейтенант приблизился, начальник патруля профессионально задвигал ноздрями и втянул воздух. Запах был. Но запах был не тот, который ожидался.

– Лейтенант, вы что, обосрались? – переходя сразу к сути вопроса и тоже не представившись, выпалил из себя начальник патруля.

– Никак нет, товарищ майор!

– А почему же от вас так воняет? Почему фуражка не надета? Почему…? – в общем, у майора образовалось много вопросов, начинающихся с «почему», которые, здраво посчитав, он решил оставить. Пусть комендатура разбирается.

Два сопровождавших майора, похожих друг на друга как две капли воды, бойца в это время, неуставно зажав носы, вертели своими головами, глядя то на начальника, то на вонючего лейтенанта, то друг на друга. Лейтенант от испуга решил не рассказывать всю свою позорную историю, а врать, врать до конца что-нибудь, что может его хоть как-нибудь оправдать в глазах майора.

– Разрешите доложить, товарищ майор.

– Докладывайте и уберите у меня это из-под носа, – недовольно морщась от ароматов, источаемых фуражкой, и брезгливо отодвигая её от себя, ответил тот.

– Будучи в увольнительной, – начал было лейтенант.

– Короче, лейтенант.

– Короче, уронил фуражку в отхожее место.

– А больше ничего туда не уронили? Где ваша увольнительная?

И тут сердце лейтенанта замерло. Он вспомнил, что оставил её на столе в полиции. Майор заметил растерянность в его глазах.

– Может, вы ей подтёрлись? – ехидно спросил майор.

Два бойца за его спиной, не разжимая носов, тихо заухали.

– Да где же оно… – оттягивая время и судорожно соображая, что дальше делать, зашарил одной рукой по карманам кителя лейтенант.

Второй рукой он продолжал держать фуражку, которая сама собой, настойчиво стремилась занять прежнее положение, удушая майора своим запахом.

Тем временем праздный народ, заинтересовавшийся происходящим рядом с ним на платформе, стал прислушиваться к беседе военных. И мало того, что прислушиваться, ещё и останавливаться, давать ценные советы и всячески комментировать происходящее.

Вот одна старуха уже остановилась за спиной лейтенанта, припарковала рядом с собой свою сумку на колёсиках и, приняв боевую стойку «руки в боки», обратилась к майору.

– Ну, чего пристал? – делая первый выпад, взвизгнула она. – Ишь, хулигана нашёл! Нет, вы гляньте на него, – усиливая атаку и обращаясь к прохожим, перейдя на скандальный бабий фальцет, ткнула пальцем в направлении майора старуха.

Тут же рядом с ней как по волшебству появилось ещё две старухи: одна высокая и худая, как жердь, другая маленькая и с большущей бородавкой на носу.

– Пристал, пристал, я сама видела, – заверещала высокая.

– Ещё и форму одел! Я по телевизору видела, что так людей и грабят! Переодеваются и грабят! Ну-ка, давай документы свои показывай, жулик! – вторила та, что с бородавкой.

– Давай, давай, сейчас мы тебя в милицию сведём, вонючка! – обращаясь к майору и оттесняя в сторону сопровождающих его бойцов, завизжала высокая.

– Грабят! Милиция! – закричали уже на весь перрон бабки хором.