Страница 3 из 12
– Да, мама! Как блядская вагина!
Ему хотелось блевать, пока он, трясущийся, с трудом открывал дверь ключом, который выпал из руки и, проехавшись по паркету, скользнул под кровать.
Отблевался до лопнувших в глазах сосудов и рухнул в нечистую постель – такой же нечистый.
В мозгу резануло молнией возмездия, он глухо охнул и отключился…
Через два часа в голове вновь вспыхнуло. В его сознании вдруг явился огромный кот, полосатый и с большими яйцами, которые животина бесстыдно вылизывала длинным розовым языком. Котяра мурлыкал басом и, довольный, казалось, тащился от жизни. От неожиданной ненависти кишки вскипели плавленым свинцом – ты не охерел ли, блядь, в чужой квартире! – неожиданно проворно повернулся на бок, схватил полосатое мурло за задние лапы и что есть силы швырнул незваного кота о стену. Звук удара плоти о бетон был неприятным, словно человек упал с высоты на асфальт, на мгновение запахло кровью, но тотчас тишина в помещении восстановилась и призрачное существо его вновь погрузилось в небытие.
Очухавшись часам к четырем полумертвой скотиной, уже тогда, когда начало темнеть от паскудного зимнего времени, отупелый, он побрел в ванную, где долго стоял под душем и тер уперто пальцем зубы, хотя щетка в стакане стояла здесь же, в двадцати сантиметрах. Голый, шатаясь от стены к стене, возвратился в комнату, глотнул из заварного чайника горькие, с плесенью, опивки и увидел на стене большое с брызгами крови и мозгов пятно. Под ним лежала мертвая тощая кошка Марта, которую ему оставила голубоглазая девушка Серафима. Он сел на стул и положил мятое лицо в пухлые ладони. Он не думал о мертвой кошке Марте, а вспоминал глаза своей далекой любви, растворившейся где-то там, в будущем, где его никогда не будет.
– Сука!
Он завернул Марту в полотенце и спустил в мусоропровод. Вернулся, посмотрел на окровавленную стену, вдруг опустился на пол, лег, поджав ноги, и завыл. Выл… Кричал, жалея себя… Тарабанили в стену соседи… Потом, обессиленный, заснул – а проснулся, оборотившись кошкой Мартой. Вздернув ушами, он услышал, как входит в замок ключ, вскочил, загнул хвост кренделем, выгнул от опасности спину, затем его повело боком и он спрятался от пьяного хозяина, юркнув под кровать. Следом проскользнул мимо ключ от входной двери… Он словно по-человечьи точно знал, что сегодня умрет, запущенный бейсбольным мячом в стену вместе со своими галлюцинациями о коте с большими яйцами.
Истребитель, созданный отцом, гордо летел в стратосфере.
Его мать осталась одна.
Похороните его в вагине.
Незнакомец
Каждое утро, смотрясь в зеркало, он говорил себе: это не я!
Чужой человек проживает со мной, человек с чужим лицом, даже не родственник. Пожилой и некрасивый, с плохо подстриженной бородой. Глаза уставшие и безразличные, седые брови разрослись…
– Это ты! – говорит она, гладя его щеку.
– Нет! – настаивает.
– Внутри ты.
– Внутри – да! А в зеркале – старый мудак.
– Ты строг к себе…
Смотрит на нее. Почти прозрачные кисти рук, вены из голубых превращаются в синие. Пятнышки, похожие на веснушки, на тыльных сторонах ладоней. Шоколадного цвета волосы прекрасно уложены, волосок к волоску, хотя он видел ее совершенно седой, взгляд – еще не безразличный к этой жизни.
Это не его женщина! Странная незнакомка поселилась в доме, вытеснив юную, прелестную девочку Аню, чьи губы он так жадно любил целовать. Видимо, они заодно друг с другом – этот мужчина и эта женщина. Они хотят выселить его из дома.
Он поехал Мясницкую, где жила прелестная девочка Марина, чьи губы он будет страстно целовать сегодня. Она знает, что ему тридцать пять, сама при знакомстве предположила. Он ни в коем случае не отказывался, сказав «почти угадала», но понимал, что в ее раскосых глазах свет двадцатилетней девочки и тридцать пять для нее просто немыслимый, запредельный возраст – сто лет!!! Край! Она никогда не гладила его щек…
А Аня уехала вместо подруги к восточному красавцу Тимуру.
Он провел день с Мариной, отлежав положенное на свежих простынях, пока она старательно трудилась за двоих.
– Ты иди! – пробормотал он. – Такси уже ждет!
– Ты у меня дома! – обалдела Марина, привстав в кровати и демонстрируя великолепной формы грудь. – Или это шутка? Не очень я понимаю твой юмор!
– Забей! – предложил он и сам засобирался, с трудом надевая носки…
– Наш славный животик мешает! – просюсюкала любовница.
Губ Ани Тимур не целовал – она не позволяла. Он любил ее тело страстно, и это было похоже на правду. Она на несколько мгновений взлетела к небесам, затем рухнула вниз и стала злой. Выкурив сигарету, роняя пепел в постель, оделась и, не сказав ни слова бедному Тимуру, солисту стрип-клуба «Красная шапочка», уехала.
Они встретились в столовой, дома. Она подошла к нему и, взяв в ладони его лицо, спросила:
– Ну что, узнал себя?
– Узнал.
– А меня?
– Ты моя Аня, – ответил он и поцеловал ее в губы.
Следующим утром он вновь обнаружил в зеркале незнакомое лицо, а в доме – незнакомую немолодую женщину…
Оригами
Мне было восемнадцать, и я отчаянно радовался первым летним студенческим каникулам. Со своим однокурсником по кличке Старый (он ко всем обращался, типа, «старый, послушай…», «старый, как ты?») мы решили отправиться покорять Ялту с помощью моей бабушки, которая работала в Союзгосцирке и имела экономическое влияние на все периферийные цирки. Бюджеты им согласовывала. Она и сделала нам койко-места в гостинице «Звездочка», что на горе за памятником Ленину.
На вокзале, помятых в плацкарте, нас встречал маленький плюгавый импресарио местного ялтинского цирка. На поводке он держал огромного черного дога, пыхал сигаркой и выглядел шпионом из черно-белого фильма.
– Для Симочки Изральевны я сделаю все! – обратился директор цирка ко мне. – А для ее внука – почти все! – И указал сигаркой на «Москвич-412», который и довез нас до гостиницы.
У нас оказался еще сосед, артист цирка, то ли жонглер, то ли эквилибрист, здоровенный рыжий парень с открытой улыбкой. Когда он по утрам умывался, я испытывал нервный срыв и хотел вернуться домой. Его могучий торс и мускульная архитектура вводили меня в непроходящее уныние. В то время тело мое представляло собой длинную жердь без признаков мускулатуры с маленькими сосками на впалой прыщавой груди.
Слава богу, артиста мы видели только по утрам и редко, так как возвращались в гостиницу поздней ночью, когда представитель циркового искусства крепко спал. Режимил рыжий парень… А мы с товарищем нет. Вот и спали, когда артист уходил на репетицию.
Отдыхали мы, как все молодые люди нашего возраста, с минимальной копейкой в карманах, зато открытые ко всему, что предлагала нам природа абсолютно бесплатно. Мы воровали персики из колхозных садов и обжирались ими, а потом, липкие, привлекающие мух и ос, бежали к морю и бросались в него, стремясь раствориться в изумрудной воде.
На второй день отдыха мы запросто свели компанию с общими знакомыми, у них оказались местные связи, и уже по вечерам на прохладном галечном берегу мы жарили мидий, собранных под причалом, пили местную брагу из все тех же персиков. В голову шибало, в груди закипала вся юношеская энергия, девчонки и мальчишки скидывали с себя все одежды и белыми тенями ночи вбегали в теплую воду Черного моря. Вот только мой однокурсник Старый не вбегал – просто сидел на берегу и смотрел куда-то в себя. Он закидывался димедролом и еще чем-то, брага его интересовала мало, не торкает, колеса ему казались круче. Мой сокурсник был странным парнем с белыми волосами, подстриженными в кружок. Разговаривал с гнусавинкой, на хипповском сленге, языке наших родителей, и все время сопел трехъярусным греческим носом, в котором навсегда поселился насморк, перешедший в гайморит. Видимо, от этого и гнусавил товарищ. На пляже, после купания, он тотчас, обернувшись полотенцем, переодевал плавки, что делали обычно старики, никак не второкурсники, тщательно выжимал их и вешал просыхать. Я, например, неделю мог не снимать плавки, мне было по барабану… На третий день Старый и вовсе исчез из нашей компании, я встречал его только в гостинице и на вопрос, где он пропадает, получал ответ: