Шах королевы

Тихо засмеявшись навстречу этой приятной мысли, Наташа чуть развернулась к окну, ухватила глазами плывущий по ветру белый пушистый вихрь. Нет, ну красиво же! Странно только, отчего эту красоту она одна только и видит? Действительно, совсем одна, будто стоит по другую сторону баррикады… Никто и не спорит, есть, конечно, всяческие неудобства от этого пуха – и в глаза лезет, и к одежде пристает, и пылесосить дома лишний раз опять же надо, но разве сравнимы эти неудобства с удовольствием созерцания? И, кстати, никаких дурных аллергических реакций от тополиного пуха нет, она специально узнавала у врачей. Аллергию вызывает не пух, а пыльца и споры, которые он переносит. Просто люди привыкли быть всем на свете недовольными: осенью – дождем, зимой – снегом, весной – сосульками. Как будто кругом одни неудобства! Природа старается, подарки им дарит, а они все недовольны… Оттого и тополя срубают по-изуверски, будто мстят им за июньский снег, оставляют вместо деревьев одни жалкие огрызки, на которые смотреть больно. Лучше бы постояли минуту спокойно да послушали хоть раз, как медленно и величественно шумит в этих высоких кронах ветер! Хоть минуту! Но об этом и мечтать не стоит – не будут слушать. Будут суетиться внизу, старательно истреблять возникшие вокруг себя физические неудобства. Чего с них возьмешь – люди…

Нет, вовсе не относила она себя к надменным снобам, просто само собой так получилось, что отделилась она от них, от людей, раздвоилась, отпочковалась поначалу неосознанно, а потом ей и самой это состояние понравилось. А может, это они от нее отделились? Может, потому она и книжки писать начала, очутившись в одиночестве? Присматривалась издали к людской суете, как художник к летящей натуре, и переносила жизнь на чистый белый лист, как на холст. Сначала только для себя зарисовки делала, потом первая повестушка образовалась. Послала в издательство, и – о чудо! – приняли… Она даже помнит, в какой день это было, – аккурат когда соседи на даче березы спилили. Так и получилось, что тот день перемешал горе и радость. И радость огромная, что из издательства позвонили, и берез до смерти жалко. Они ей с малолетства вроде подруг были: огромные, старые уже, но белые и крепкие, и ветки по земле стелились, и можно было сесть под эти ветки и смотреть, смотреть сквозь них на солнце, растворяясь в игре света и тени, и ощущать себя, как… А как? Да, пожалуй, никак… Никак она себя не ощущала в том малолетстве, проведенном в обществе няньки Таечки на деревенской даче по причине частых простуд и потребности в свежем воздухе. Просто уверена была, что это и есть жизнь. Абсолютно нормальная жизнь, где нет, слава богу, шумной беготни, гогочущего ребячьего ора, строгорежимного распорядка дня и длинных рядов детсадовских неказистых кроваток. А есть тишайшие поле, и лес, и солнечная опушка, и земляничная поляна, и эти две огромные березы тоже есть, и промельки света и тени под их ветками, меж небом и солнцем: причудливый калейдоскоп, шелест и трепет, и снова трепет и шелест… Можно сидеть час, два, три, пока не ворвется в этот приятный гипноз тревожный Таечкин голосок, зовущий к обеду. Можно и целый день просидеть. Запросто. И промолчать. Хорошо! Это уж потом бабушка, напуганная ее отрешенно-счастливым видом, заподозрила у внучки зачатки детского аутизма. Нет, по врачам она ее не повела, и спасибо ей за это, конечно, огромное. Просто начала объяснять осторожненько, старательно подбирая нужные слова, что всю жизнь прожить вот так, одной и в молчании, хоть и в игре света и тени, все равно нельзя, надо обязательно к детям идти. К людям то есть. Общаться, дружить, соучаствовать, кипеть возмущением, проявлять искреннее взаимопонимание и оказывать товарищескую поддержку, впадать в здоровые амбиции, делать карьеру, выдавать разнообразные эмоции в нужное время и по нужному поводу, и так далее и тому подобное по списку нормальных человеческих дел. А игрой светотени да творческими полетами можно просто душу изредка подкармливать, раз она таких витаминов требует. Для всякой отдельной души своя пища требуется. Кому-то достаточно простых бытовых радостей вроде покупки стиральной машины в кредит, другому в этом смысле деликатесы нужны, дома-дворцы с иномарками, чтобы все завидовали, а третьим подавай какой-нибудь изыск вроде пристрастия к особенной, не для всякого слуха музыке. Некоторые душу свою дворянскими титулами кормят, благо можно их нынче относительно дешево приобресть. А есть и такие, которые только властью душу насыщают, как хлебом насущным. Хотя хлеб насущный – это не совсем подходящее в данном случае сравнение. Власть, наверное, имеет особый вкус. Что-то вроде черной икры или устриц. Впрочем, не важно, какой у чего вкус, – лишь бы душа им насытилась. У Наташи, например, она вполне наедается созерцанием да этой вот писаниной. Тайной-личной-эгоистической. Да, именно – тайной! Никто, кроме Саши и бабушки, не знает, что под псевдонимом Алина Никольская-Петерс в популярной серии «Мальвина» у нее, у скромняшки Наташки Петровой, вышло уже три книжки и четвертая вот-вот на подходе. Даже мама не знает. А с Саши и бабушки она слово взяла, что они будут молчать…

– …Петрова! Ты чё тут, померла, что ли?

Наташа вздрогнула, повернулась от окна навстречу резкому голосу Тани Яновской, своей образовавшейся по долгу службы местной приятельницы из бухгалтерии. Потом спохватилась, моргнула испуганно, суетливо начала возить мышкой по столу, торопясь убрать из Таниного поля зрения преступный файл.

– Э, ты чего так струхнула, Петрова? Порнуху, что ль, по интернету гоняешь? – хохотнула Таня, мельком взглядывая на себя в зеркало. – Кончай это грязное дело, пойдем лучше перекурим. И Ленка Захарчук тоже сейчас притащится, я к ней по пути заглянула. У тебя сигареты есть? Я у тебя стрельну?

– Да без проблем.

– А у тебя какие?

– У меня «Парламент», легкие…

– Ой, западло-о-о-о!

Последнюю фразу Таня пропела с изысканным, особенным смаком, изо всех сил стараясь придать голосу хрипотцы с примесью артистически хамской задушевности. И глаза прикрыла, и голову чуть назад откинула. Красиво, наверное, по ее, по Таниному представлению, получалось. Черт его знает, откуда она взяла, будто бы этот нарочитый цинизм ей идет. Видимо, решила, что заемный, из чужой жизни сленг очень тонко оттеняет ее мало-мальский интеллект. Зря она так решила…

– Почему – западло? – слегка раздражаясь, с трудом повторила за Таней противное словечко Наташа. – Ты что, другие куришь? «Беломор-канал» или «Герцеговину-флор»?

– Да не… Просто мне западло на твою кислую харю смотреть! Можно подумать, я тебя от важной бумаги оторвала. Хватит из себя деловую корчить, Петрова! Тебе не идет!

– А тебе не идет использование хамских словечек. Дурой выглядишь, Танька! Ты маленькая, хорошенькая, пухленькая и в очках. И губки у тебя бантиком. Ты по меньшей мере на курочку Рябу тянешь, а никак не на кладбищенскую ворону. Придумала бы что-нибудь другое, что ли, если внимание к себе привлечь хочешь. Ладно, не обижайся… Пошли курить…

– Ага, щас… Все брошу и начну на всяких лохушек обижаться! – все-таки обиженно произнесла Таня, осторожно скосив из-под очков глаза в Наташину сторону. – И вообще, не твое дело. Как хочу, так и разговариваю!

– Девочки, ну вы где?! Я вас в курилке жду, жду… – нервно заглянула в дверь снежно-белокурая Лена Захарчук, и Наташа в который уже раз подивилась этой до абсурда доведенной белокурости. И впрямь, ничто не делает женщину настолько красивой, как перекись водорода. Хорошая мысль, кстати. Надо потом вставить куда-нибудь…

– Идем, Ленка, идем! Это Петрова тут меня воспитывать принялась, вот и задержались! Не нервничай!

– Да как, как не нервничать, Тань? У меня сегодня самый пик трех компонентов случился, поэтому я нервничаю – просто ужас как!

– В каком смысле? – переглянувшись, хором переспросили Наташа и Таня, идя вслед за Леной по коридору.

– В каком, в каком! В обыкновенном, в бабском! Критические дни у меня, поняли?

– А… Ну, так бы и сказала.