Первое лицо

Эта проклятая книга нас убивает.

В другие моменты диво беременности обрушивалось на меня с почти неистовой силой; обхватывая Сьюзи руками, я в паническом изумлении зарывался лицом в аэростат ее живота. Помимо воли, независимо от своей отстраненности или сопричастности, я слушал приглушенное двойное сердцебиение и чувствовал, что оно, судя по всему, допускает меня к себе, что это я и есть, что существует место, где ты – ничто и в то же время нечто. Но как достичь этого места, я не знал. Сьюзи подставляла руку мне под голову, а я только и мог заверить ее, что книга моя вскоре будет закончена.

Она никогда не будет закончена, Киф, сказала Сьюзи откуда-то издалека. Никогда.

Тем не менее по утрам я приходил на работу в муниципалитет и под конторкой тайно раскрывал на колене ученическую тетрадь. Во мне теплилась неистребимая уверенность, что надо писать – тогда и появится написанное. У меня созрело решение: если позвонит издатель этого афериста, я отвечу. В конце-то концов, разве не лестно человеку, который в глубине души сомневается в своих творческих способностях, оказаться в поле зрения настоящего издателя и получить предложение создать реальную книгу для реальной публикации? Мир задолжал мне такую честь, такую компенсацию.

И я отвечу отказом.

Страшно только подумать, что впоследствии мне придется рассказывать немногим оставшимся друзьям, как я, Киф Кельманн, был приглашен издательством для создания книги под чужим именем и отверг как само предложение, так и гонорар, чтобы не отвлекаться от собственного творчества и закончить свой дебютный роман.

В таком настроении я готовился стать бессмертным писателем, чем-то напоминающим Мопассана, который приставил к виску револьвер, покрутил барабан и, не сумев себя убить, именно в этом увидел доказательство своего бессмертия. Моим револьвером обещал стать звонок издателя: мне позарез нужны были деньги, чтобы не потерять ощущение цели, мне требовалась публикация книги, причем любой, требовались деньги, которые дают ощущение цели; мне позарез требовался счастливый случай. Я собирался переговорить с издателем на равных, как человек, способный нажать на спусковой крючок. И в этом разговоре надеялся доказать, что готов бросить вызов самой смерти, ответив «Нет!».

Киф!

Я оторвался от тетради. Надо мной нависла Джен Бирмингем, начальница департамента по корпоративной этике и равным возможностям, грузная женщина, которая появлялась на людях то грубой, то жалкой, то нетрезвой. Чаще всего – нетрезвой. По слухам, Джен Бирмингем когда-то была необычайно хороша собой. Ее властное лицо и сейчас говорило о покоренных империях. Ярко-рубиновая помада весьма приблизительно повторяла контур ее губ. Поговаривали также, что она способна как полюбить, так и погубить. Во время нашей последней встречи она подробно расписывала одну из своих дочерей, которая отказывается с ней общаться. Но сейчас ее голос, пронзительный и слегка ломкий, свидетельствовал, что любить она сегодня не склонна.

Так ты?..

Я не нашел правильного ответа. Муниципалитет уже вынес мне последнее предупреждение о недопустимости занятий посторонними делами на рабочем месте. Правда, никто не потрудился объяснить, какими полезными для муниципалитета делами призван заниматься вахтер в безлюдном вестибюле безлюдной выставки.

Ты тут работаешь… – Джен Бирмингем выдержала паузу, – …над той книгой?

Я даже не понял, что ее возмутило больше: какая-то книга или служебное упущение.

Опять, Киф? Кому было сказано?

Уставившись на свое колено, на ученическую тетрадь, я видел только двадцать шесть символов, хаотично объединенных в разные схемы. И это называлось книгой?

Нет, ответил я.

Ну извини, Киф. Тебя предупреждали не раз и не два, что тут недопустимо…

Миссис… – взмолился я.

Но осекся при виде реальных губ Джен Бирмингем, увеличенных помадой примерно на две трети, которые силились найти нужные слова для выражения ее гадливости. Не исключено, что под жестокостью этой женщины скрывалась ее ранимость, но от этого жестокость не становилось менее жестокой, а мое положение – более прочным. И когда губы Джен Бирмингем наконец-то нашли подходящее слово, она выкрикнула:

…заниматься ПИСАНИНОЙ!

Я вцепился в тетрадку.

Сегодня доработаешь смену, Киф. А завтра не трудись выходить на работу. Мы тебя увольняем.

После ухода Джен Бирмингем я снова остался в одиночестве на пустой лестничной площадке перед безлюдной выставкой и набросал следующее предложение. Но оно никуда не годилось. В нем не было ни полета, ни танца; ни паузы, ни движения. Ужасаясь от одной мысли, что главного героя необходимо поднять со стула и выпроводить из комнаты, я сам поднялся со стула и покинул здание.

Во второй половине дня меня ждала бездумная, а потому желанная подработка у знакомого каменщика. Я гнал мысли о том, что мы лишились последнего источника постоянных доходов и теперь могли рассчитывать только на такую вот случайную халтуру. В течение первого часа я помогал грузить и таскать на носилках глину для фундамента, в течение второго, еле живой, носил на себе листы стали вверх по крутой дорожке, а под конец два часа смешивал в чане цементный раствор для столбов. В тот ясный зимний день я перепотел, а когда остановился, сразу замерз.

Жили мы в глубине старой улочки, идущей круто в гору. Ветхие дома, оставшиеся с колониальных времен, настоятельно требовали расселения, которого так никто и не дождался. Обитатели этих домов, похоже, не утруждали себя работой. У нас за стенкой жили наркоманы: отец семейства имел восемьдесят три судимости по соответствующим статьям. Эти люди пробавлялись наркоторговлей, а потому неподалеку от дома что ни день парковался полицейский автомобиль без опознавательных знаков – копы выслеживали покупателей. Время от времени Мередит, супруга наркомана-хозяина, усаживалась на крыльце с кружкой чая, неспешно курила, грелась на солнце, дышала воздухом, глазела на проезжающие автомобили и на прохожих. Опустошив кружку и докурив сигарету, она вставала, перегибалась через низкий щербатый бетонный парапет и с неожиданной злобой орала: Валите отсюда, суки легавые! И два человека в припаркованном напротив автомобиле втягивали головы в плечи.

В тот же вечер, болтая со Сьюзи после ужина и наблюдая за Бо, игравшей в картонной коробке, я испытал неожиданное ощущение: необъятность чувств, вследствие чего мне показалось, что для нас троих истекшие пять минут вместили больше, чем способен поведать роман в тысячу страниц.

Нахлынувшие эмоции продержались недолго, но вместе с тем – целую вечность, вобравшую в себя легкое дыхание Бо, шорохи собранных ею в парке листьев и коры, украшенную фигуркой черной птахи ленту, под которую Сьюзи убрала волосы малышки, улыбку Сьюзи, смех Бо, со стуком упавшую под стол почти обезглавленную куклу, припорошившую линолеум серой трухой, тут же облюбованной набежавшими откуда ни возьмись аргентинскими муравьями… да, все сливалось воедино, и мельчайшие детали полнились откровениями.

И я понял: стоит мне уловить хотя бы малую толику увиденного, облечь в слова, вывести на экран монитора – и книга будет готова. Я бросился наверх в свой тесный кабинет, взобрался на столешницу и оттуда соскользнул на стул, едва втиснувшись между столом и стеной.

Но компьютер почти сразу завис. Я вытащил дискету при помощи скрепки, предназначенной исключительно для этой цели, перезагрузил системный блок и вернул дискету на место. За стенкой с криком ругались наркоманы-соседи. Я включил кассетник, спасавший меня в подобных случаях, но, по моим ощущениям, его звук, тонкий и надтреснутый, лишь усиливал вопли другого мира, грозившие обрушить стену.

После нескольких перезагрузок компьютер вроде бы одумался. Но всплывающие на экране слова не отражали моих чувств. Ни в коей мере, ни на йоту. Как только я принимался писать, все, что было мне близко и до боли знакомо, куда-то улетучивалось. И превращалось в ничто.