Александр I

Услуга, оказанная Новосильцовым семье Строгановых, сделала его советчиком и почти распорядителем в доме. Николай Николаевич гордился своим независимым характером и тем, что поступает сообразно с раз навсегда принятыми взглядами. При Екатерине II он проявил свою независимость тем, что, участвуя во взятии Варшавы Суворовым, с негодованием отверг пожалованный ему императрицей орден св. Владимира, так как считал себя заслужившим Георгия; друзья едва уговорили его не отсылать награду обратно. Новосильцов согласился носить орден лишь после того, как к нему был добавлен бант, означавший, что орден получен за военные заслуги.

Николай Николаевич был умен, проницателен, усидчив в работе; последнему качеству, правда, мешала любовь к чувственным наслаждениям, однако, несмотря на частые позывы плоти и страстей, Новосильцов много читал, изучал состояние русской и европейской промышленности и приобретал знания в области политической экономии и законодательства. Ко всему этому добавлялось еще поверхностное философствование, чтобы показать, что он свободен от всяких предрассудков.

Дружба Новосильцова с Павлом Александровичем, по словам Чарторийского, носила отпечаток «справедливости, искренности, европейской просвещенности». Они часто расспрашивали князя Адама о цесаревиче и он осторожно передал им часть слышанных от него признаний. Вскоре после воцарения Павла Чарторийский рассказал о своих друзьях Александру, уверив его, что их убеждения совпадают с его убеждениями, что наследник может всецело положиться на их чувства и скромность, что они были бы счастливы видеть его частным образом, дабы предложить свои услуги на будущее.

Сближение молодых людей, начавшееся в Петербурге, завершилось на коронационных торжествах в Москве. Они условились собираться в условленные дни и часы в каком-нибудь укромном месте.

Новосильцову поручили сделать вступительный доклад о целях и задачах будущих совещаний. Он перевел отрывок из одного французского сочинения, где даются советы некоему молодом князю, готовящемуся вступить на престол и желающему узнать, как лучше осчастливить свое государство. Александр прослушал записку с «вниманием и удовольствием»; Николай Николаевич писал изящным русским языком, стиль его был ясен и казался слушателям гармоничным. Наследник похвалил Новосильцова и уговаривал его окончить это произведение и отдать ему, чтобы он мог лучше обдумать содержащиеся в нем мысли и когда-нибудь осуществить их на практике. С этого дня Александр проникся к Строганову и Новосильцову тем же доверием, каким дарил князя Адама.

В июне 1798 года к четверке присоединился Виктор Павлович Кочубей, племянник князя Безбородко, друг юности Александра. Это сближение соответствовало и желанию Павла, который, отозвав Виктора Павловича из Константинополя, где он состоял на должности посланника, определил его к наследнику, «чтобы он был у великого князя то, что у меня князь Безбородко».

Помимо этого интимного кружка было еще двое молодых людей, которых Александр принимал у себя в качестве друзей,– князь Александр Николаевич Голицын и князь Петр Михайлович Волконский.

Голицын состоял при наследнике камер-юнкером. Его прозвали «маленький Голицын» – за небольшой рост. Он сумел понравиться Александру: его беседа была всегда забавна, он знал все городские сплетни и хорошо пародировал речь и манеры каждого, о ком говорил. (В отсутствии великого князя Голицын часто представлял Павла и так удачно, что «все начинали дрожать перед ним».) При Екатерине молодой камер-юнкер был страстным поклонником императрицы и не стесняясь говорил, что был бы счастлив, несмотря на ее годы, попасть в число ее любовников. В те годы он вообще был убежденным эпикурейцем, «позволявшим себе с расчетом и обдуманно всевозможные наслаждения, даже с весьма необычайными вариациями». Этим качеством во многом объясняется его последующий мистицизм.

Волконского сблизили с Александром служебные отношения: князь Петр Михайлович был адъютантом наследника в Семеновском гвардейском полку. Не обладая выдающимися способностями, он был очень точен и аккуратен в исполнении служебных обязанностей, что чрезвычайно ценилось Павлом и было совершенно необходимо Александру. Волконский неизменно пребывал в ровном расположении духа; его суждения были всегда благоразумны и он смело высказывал их даже тогда, когда они шли вразрез с мнением наследника. Охотно оказывая услуги другим, он в то же время не терпел, чтобы ему в них отказывали. Дружба с Александром обеспечила ему блестящую служебную карьеру.

Интимный кружок наследника просуществовал недолго. Ухудшение отношения Павла к старшему сыну сказалось и на его друзьях. Первым неудовольствие царя вызвал Новосильцов, остававшийся верным своему принципу независимости. На совещании молодых друзей наследника было решено отослать его в Англию – подальше от беды. Новосильцев был хорошо принят русским посланником в Лондоне графом Семеном Романовичем Воронцовым и возвратился в Россию только после кончины Павла Петровича.

За Новосильцовым пришла очередь Чарторийского. Республиканские взгляды адъютанта наследника пришлись не по вкусу царю и в 1798 году князь Адам получил назначение ехать на Сардинию в должности русского посланника при местном дворе. При расставании с другом Александр выразил искреннее сожаление, но Чарторийский заметил некоторую перемену, произошедшую в великом князе и в его отношении к нему: «Он ближе узнал уже действительную жизнь, и она начала производить на него свое действие».

III

Ничто столь не чуждо государю, ничто не вызывает большей неприязни у окружающих, чем грубость и то, что называют своенравием.

Джованни Понтано «Государь»

Политику Павла, внешнюю и внутреннюю, часто называли непредсказуемой и произвольной. Действительно, на первый взгляд может показаться, что она целиком зависела от его минутной прихоти. Но прихоти Павла имели в своей основе старомодное чувство рыцарской чести, чуть ли не в средневековом его значении. Он желал быть монархом, чьи действия определяют не «интересы», не «польза», тем более не «воля народа», а исключительно высшие понятия чести и справедливости.

Именно эти соображения толкнули его на новую причуду – стать гроссмейстером ордена св. Иоанна Иерусалимского, или так называемого Мальтийского ордена. Впрочем некоторые придворные подозревали, что сюда примешалось и овладевшее Павлом страстное желание фигурировать перед Лопухиной в ореоле рыцарского героизма. (Он в самом деле смешивал свои любовные похождения с делами политики,– например, клал к ногам Лопухиной трофеи, добытые суворовскими войсками.) Как бы то ни было православный царь не увидел никакого затруднения в том, чтобы стать во главе самого католического из орденов.

Полномочный министр Мальтийского ордена при русском дворе граф де Литта и его брат, папский нунций, с радостью пошли навстречу желанию Павла. Орден переживал не лучшие времена. Его командорства в различных странах Европы были закрыты или конфискованы, сама Мальта находилась под угрозой захвата ее Францией или Англией. По воле Павла все изменилось: были восстановлены не только командорства ордена в Польше, но и появились новые – в самой России.

Зная слабость царя к различного рода церемониям, Литта специально для него составил по старинным обрядам ордена церемониал торжественного капитула, на котором должно было состояться посвящение новых рыцарей. 29 ноября 1798 года в Зимнем дворце капитул мальтийских рыцарей провозгласил царя своим новым гроссмейстером. Павел, Александр, Константин и все новые кавалеры ордена, в ознаменование присяги, воздели шляпы и обнажили шпаги, а знаменосцы расчехлили и подняли орденские знамена. В тот же день был обнародован манифест, в котором объявлялось о «новом заведении ордена св. Иоанна Иерусалимского в пользу благородного дворянства Империи Всероссийской», чтобы открыть для дворян «новый способ к поощрению честолюбия на распространение подвигов их, отечеству полезных и нам угодных». Обществу грозила серьезная опасность увидеть Аракчеева в трубадурах.