Александр I

После этой встречи не проходило дня, чтобы Чарторийский не бывал у великого князя. Императрица благосклонно взирала на это сближение внука со знатным заложником. Следуя старым традиционным представлениям о блестящей польской аристократии, она считала полезным привлечь на сторону Александра влиятельную семью.

Дружба молодых людей приобретала черты тайного франкмасонского союза, которого не чуждалась и Елизавета Алексеевна. По утрам гуляли пешком. Александр любил ходить, обозревая сельские виды, и тогда с особенным пылом отдавался любимым разговорам. Он делился с князем Адамом своей заветной мечтой – увидеть установление повсюду на земле республиканского правления и заявлял между прочим, что наследственная передача престола есть несправедливое и бессмысленное установление, что передача верховной власти должна зависеть не от случайностей рождения, а от голосования народа, который в состоянии выбрать себе наиболее способного правителя.

Чарторийский, слишком хорошо знавший историю своей родины, возражал, что именно отсутствие у польский королей права наследственной передачи трона погубило Польшу и что именно неограниченная самодержавная власть отдала все преимущества в борьбе Речи Посполитой с Россией – России. Но и зло можно заставить служить добру. Неограниченная воля просвещенного монарха открывает в России возможности таких широких либеральных реформ, которые невозможны ни в одной республиканской стране, где правительство должно считаться с мнением необразованной толпы.

Споры приобретали еще более жаркий характер, когда к гуляющим присоединялся великий князь Константин. Он полностью разделял мнение отца о либерализме и республиках и приводил своим консерватизмом брата в такое бешенство, что однажды они подрались и, сжав друг друга далеко не в братских объятиях, покатились на землю.

Устав от политики, переходили к «красотам природы». Александр не мог пройти без восторга мимо полевого цветка или крестьянской избы, вид молодой бабы в нарядном платье вызывал в нем приятное получувственное, полуэстетическое волнение. Со вздохом он беспрестанно возвращался к своей мечте – сельские занятия, полевые работы, простая, спокойная, уединенная жизнь на какой-нибудь ферме, в уютном далеком уголке…

И вдруг, без всякого перехода, заговаривал о войсках, учениях, вахтпарадах и над полями разносилось одобрительное:

– Это по-нашему, по-гатчински!

***

«Блестящий век Екатерины» близился к концу. Империя все больше напоминала картину, написанную небрежными и размашистыми мазками, рассчитанную на дальнего зрителя. Вблизи глаз беспристрастного наблюдателя видел хаос, неурядицы и безнаказанные злоупотребления.

Осенью 1791 года по Петербургу разнеслась молва, что придворный банкир Сутерланд совершенно запутался в финансовых делах, вследствие того, что удерживал казенные деньги, поступавшие к нему для заграничных переводов. Императрица назначила следствие, но банкир покончил с собой, не дожидаясь его окончания.

Следствие обнаружило, что Сутерланд раздавал казенные средства взаймы: князь Потемкин, князь Вяземский, граф Безбородко, граф Остерман и многие другие вельможи получили таким образом до двух с половиной миллионов рублей. Львиная доля добычи – восемьсот тысяч рублей – досталась светлейшему.

Императрица извинила Потемкина «многими надобностями по службе и нередкими издержками» и приняла его долг «на счет государственного казначейства». Владелица «маленького хозяйства» – Российской империи,– платившая по пятьсот рублей за пять огурцов для любимца и выделявшая пятнадцать тысяч рублей в год на угли для щипцов придворного парикмахера, не могла сердиться на милого друга за такой пустяк, тем более, что она сама побуждала Потемкина жить на широкую ногу, чтобы пустить пыль в глаза иностранным послам.

Подобное отношение к казенным средствам было всеобщим. Бригадир граф П.А. Толстой, заведующий выборгским комиссариатом, рассказывал, что при пожаре выборгского замка с опасностью для жизни спас крупную сумму и на другой день представил ее «главнокомандующему», с которым был на дружеской ноге. Вместо благодарности за мужественный поступок бригадир услышал от начальника следующие слова:

– Ну что бы тебе стоило отложить себе миллиончик! Сошел бы за сгоревший, а награду получил бы все ту же.

Сановники, занимавшие самые ответственные посты, не стеснялись получать субсидии от иностранных дворов. Павел Петрович был убежден, что многие «сотрудники» матери подкуплены Венским двором и называл их имена вслух в беседе с герцогом Тосканским:

– Это князь Потемкин, секретарь императрицы граф Безбородко, Бакунин, графы Семен и Александр Воронцовы и Морков, который теперь посланником в Голландии. Я вам называю их, потому что буду очень рад, если узнают, что мне известно, кто они такие, и лишь только я буду иметь власть, я их высеку, разжалую и выгоню.

«Да посрамит небо всех тех, кто берется управлять народами, не имея в виду истинного блага государства»,– писала Екатерина в молодости. Сама она не только искренно желала блага России, но и была единственным государем после Петра I, кто понимал, в каком направлении следует двигаться. Но время и вязкое сопротивление, оказываемое колесам государственной телеги российской действительностью, гасили в ней былую энергию. Она с грустью сознавала это и в 1789 году говорила Храповицкому: «Старее ли я стала, что не могу найти ресурсов, или другая причина нынешним затруднениям?» В последние годы брожение умов, ею же вызванное, испугало ее саму и толкнуло на действия, недостойных ни ее ума, ни сана, вроде поступков с Новиковым и Радищевым. Оттолкнув от себя здоровые силы общества и убедившись в несбыточности своих преобразовательных планов, она утешала себя тем, что ее преемник будет следовать ее начинаниям и докончит «недостроенную храмину».

В 1794 году она сделала решительный шаг, объявив императорскому Совету, что намерена «устранить сына своего Павла от престола» по причине его «нрава и неспособности», в пользу великого князя Александра. Но к ее удивлению цесаревич нашел защитников в Совете. Граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин возразил, что после вступления на трон нрав наследника может измениться, а граф Безбородко обратил ее внимание на худые последствия, которые может повлечь это решение, так как страна, по его словам, привыкла считать Павла Петровича наследником. Совет нашел их доводы разумными. Раздосадованная Екатерина приостановила дело.

Последнее радостное событие в ее жизни – рождение великого князя Николая Павловича – ненадолго отвлекло ее от государственных забот. Младенец вызвал в ней восторг – императрица любила здоровых детей, а этот был просто великан.

Екатерина II – Гримму, 25 июня 1796 года, из Царского Села:

«Объявляю страстотерпцу, что сегодня в три часа утра мамаша родила огромнейшего мальчика, которого назвали Николаем. Голос у него бас и кричит он удивительно; длиною он аршин без двух вершков, а руки немного поменьше моих. В жизнь мою первый раз вижу такого рыцаря. Если он будет продолжать, как начал, то братья окажутся карликами перед этим колоссом».

Ему же через десять дней:

«Рыцарь Николай уже три дня кушает кашку, потому что беспрестанно просит есть. Я полагаю, что никогда осьмидневный ребенок не пользовался таким угощением; это неслыханное дело. У нянек просто руки опускаются от удивления; если так будет продолжаться, то я полагаю, что придется по прошествии шести недель отнять его от груди. Он смотрит на всех во все глаза33, голову держит прямо и поворачивает не хуже моего».

Затем она взялась за вопрос о престолонаследии с другой стороны. Пользуясь тем, что Павел Петрович уехал в Павловск, оставив жену в Царском Селе, она предложила Марии Федоровне подписать бумагу, содержавшую требование к цесаревичу отречься от престола. Великая княгиня с возмущением отказалась.

33

Об этих глазах Николая I Герцен позже напишет: "Глаза без всякого милосердия, зимние глаза".