Александр I

Главнокомандующим и главным инструктором этих войск был барон Штейнвер, пруссак из военной школы Фридриха II. Цесаревич говорил о нем: «Этот будет у меня таков, каков был Лефорт у Петра Первого».

Впрочем сам Павел изображал из себя вовсе не полтавского героя, а покойного прусского короля. Гатчинские войска, вплоть до мелочей, были организованы на прусский манер. Из подражания отцу, цесаревич возрождал те самые уставы и мундиры «неудоб носимые», которые, будучи введены при Петре III, по словам екатерининского манифеста 1762 года, «не токмо храбрости воинской не умножали, но паче растравляли сердца болезненные всех верноподданных его войск». Форму гатчинских офицеров составлял тесный мундир, просаленный парик, огромная шляпа, сапоги выше колен, перчатки, закрывавшие локти и короткая трость. Вообще современники единодушно сходились на том, что при въезде в Гатчину нельзя было отделаться от чувства, что попадаешь в какой-то прусский городок. Путешественника встречали трехцветные, черно-красно-белые, шлагбаумы и окрики часовых, в которых, кроме языка, ничто не выдавало русских солдат. На разводах господствовал тот же мелочный порядок, что и в Потсдаме. Малейшая неисправность вызывала безудержный гнев наследника. Кое в чем Павел Петрович перещеголял даже самодурства Фридриха II, которые вошли в пословицу. Так, во время Семилетней войны, король распорядился содрать тесьму со шляп у солдат и офицеров одного полка, проявившего трусость на поле боя. Его гатчинский подражатель однажды велел, за неточное исполнение команды, сорвать петлицы с рукавов солдат одного из батальонов и в назидание другим провести их в казармы через кухню. Офицеров за ничто сажали под стражу, лишали чинов, разжаловали в рядовые, откуда потом лишь малая часть снова возвращалась в офицерский корпус. Каждый день приносил известие о новых самодурствах цесаревича, над которыми потешалась столичная гвардия.

Екатерина не препятствовала созданию гатчинских войск. Ей, привыкшей к подвигам румянцевских и суворовских чудо-богатырей, маниакальное увлечение сына прусской шагистикой казалось смешным. Она презирала гатчинцев. Во время последней турецкой войны Павел Петрович хотел продемонстрировать боевые качества своих войск и неоднократно просил мать позволить им, под его руководством, принять участие в боевых действиях. Императрица неизменно отказывала ему в этих просьбах. Однажды, выведенный из себя, цесаревич вскричал:

– Что же скажет обо мне Европа?

– Европа скажет,– спокойно отвечала Екатерина,– что вы послушный сын.

Летом, проживая в Царском Селе, она почти ежедневно слышала ружейную и орудийную стрельбу, раздававшуюся со стороны Гатчины. Государыня не мешала сыну играть в солдатики и только, вздыхая, жаловалась, что он «расстучал ей голову своей пальбой».

Презрение императрицы к гатчинцам разделяла вся русская армия. Иначе и быть не могло, так как гатчинские офицеры были сплошь грубые, почти необразованные люди, выгнанные из армейских и гвардейских полков за дурное поведение, пьянство или трусость, «сор нашей армии», по словам современника. Под воздействием гатчинской дисциплины эти люди легко превращались в бездушные машины и не моргнув глазом сносили от цесаревича брань, а иногда и побои, с завистью взирая из своих гатчинских болот на блестящую екатерининскую гвардию. Даже любимец Павла Ф.В. Ростопчин говорил, что наследник окружен людьми, наиболее честный из которых заслуживает колесования без суда!

За гатчинцами замечалась еще одна характерная черта – они не были любителями порохового дыма. Впоследствии только один из них, генерал Капцевич, заслужил известность храброго офицера. Тем не менее у этой армии были свои герои – люди особого рода, орлы вахтпарадов и рыцари фронта.

***

В 1684 году новгородец Иван Степанович Аракчеев был пожалован государями Иоанном и Петром Алексеевичами за службу отца его в войне против Польши поместьями в Новгородском уезде. Сын его, Степан, умер в чине армейского капитана; внук, Андрей, был убит в турецком походе Миниха, а правнук, Андрей же, служил в гвардии Преображенском полку и после указа о вольности дворянства вышел в отставку с чином поручика. Он поселился в своем небольшом поместье в Вышневолоцком уезде тогдашнего Тверского наместничества. Имение насчитывало двадцать душ – это было все, что при разделах пришлось на его долю из пожалованного его предку наследия.

Женившись на местной дворянке Елизавете Андреевне, отставной поручик отдыхал в родительской деревеньке если не на лаврах, то на пуховиках, в хозяйство не вмешивался и проводил время, глядя из окна на бедный двор своей усадьбы и посасывая любимую трубочку. Осенью 1769 года у Андрея Андреевича родился сын Алексей. (Дня его рождения родители не запомнили, поэтому позже, в просьбе об определении в корпус, пометили пятым октября – днем его именин.) Затем семейство пополнилось еще двумя чадами – Петром и Андреем. Первенца своего Андрей Андреевич любил отменно и даже пытался выучить его грамоте, но труд этот показался ему обременительным, и он переложил его на деревенского дьячка.

Елизавета Андреевна была по-своему замечательной женщиной – необыкновенно аккуратной и педантично-чистоплотной, чем заслужила в округе прозвище «голландка». Благодаря ее стараниям в семье не знали нужды; хотя денег было мало, да в них и не возникало особой потребности – копить на приданое было незачем (девок, слава Богу, не было), а домашнее хозяйство давало натурой все необходимое. Имея сердце доброе, детей и домочадцев Елизавета Андреевна тем не менее содержала в строгости. (Один глава семейства, по воспоминаниям Алексея Андреевича, не подчинялся общему деловому настроению домашнего быта – «обращаться в постоянной деятельности».) Зато когда в день св. Андрея Первозванного в дом отставного поручика съезжались соседние помещики, угощение у именинника было не хуже, чем у богатеев, имевших за полсотни душ, и в доме все было прилично (это любимое слово Елизаветы Андреевны перешло потом и к ее старшему сыну).

Мать учила малолетнего Алешу молитвам, водила в церковь, не пропуская ни одной обедни, внушала бережливое отношение к вещам. Из домашнего воспитания мальчик вынес обрядовую набожность, привычку к постоянному, пусть и бесцельному, труду и неутомимое стремление к порядку. Его дальнейшая жизнь не дала заглохнуть этим качествам.

За небольшую плату – три четверти ржи в год – дьячок выучил Алексея чтению, письму и четырем действиям арифметики. Настала пора подумать о будущем. Один родственник Аракчеевых в Москве обещал посодействовать определению Алексея в гражданскую службу. Но каллиграфические успехи сына смущали отца:

– Какой он будет канцелярский чиновник: когда пишет – точно бредут мухи!

Чтобы поправить дело, он придумал средство, не требующее дополнительных трат: из хранящихся у него бумаг отобрал те, которые были написаны более-менее хорошим почерком, и заставил сына переписывать их. Затея имела некоторый успех.

Зато в арифметике Алеша вскоре превзошел своего учителя. Он задавал сам себе такие большие числа для умножения, что дьячок и выговорить не умел; не выговаривал этих чисел и сам Алексей, что не мешало ему тешиться их умножением и получать несказанное удовольствие, когда проверка делением подтверждала правильность вычислений. Эта забава сделалась его любимым времяпровождением.

В одиннадцать лет с ним произошло событие, круто изменившее всю его жизнь. К соседнему помещику Корсакову приехали из шляхетского корпуса в отпуск два его сына – Никифор и Андрей. Аракчеев-старший поехал в гости к Корсаковым и взял с собой Алексея. Сидя за общим столом и слушая рассказы кадетов, мальчик с ужасом осознал, как ничтожны его собственные познания. Он не мог наслушаться их рассказов о лагере, учениях, стрельбе из пушек, но особенно поразили его красные мундиры братьев, с черными бархатными лацканами. «Мне казались они какими-то особенными высшими существами»,– вспоминал об этой встрече Алексей Андреевич. За весь вечер он не проронил ни слова, но в нем зародилось необоримое желание учиться в шляхетском корпусе.